Когда Вы начали заниматься вопросами цензуры?

– Знаете, как это бывает в научной работе. Я начал заниматься историей литературы, историей книги чуть ли не 40 лет назад. Много занимался разными проблемами, и меня всегда очень интересовали взаимоотношения литературы и власти, власти и печати, власти и издательств и т.д.

Но в то время заниматься советской цензурой было невозможно, так как у нас ее не было по определению. Мало того, что невозможно было получить никаких документов по этому вопросу, так попробуй еще что-то опубликовать. Что бы со мной было, если бы я попробовал. Я много занимался дореволюционной цензурой, не думая, что мне удастся заняться советской. Но в 91-м году, после путча, режим стал более благоприятным, приоткрыли доступ к архивам.

Ваша активная работа с архивами началась именно в то время?

– Я и раньше вел такую работу, пользуясь западными источниками. Все понимали, что представляет собой наш институт цензуры, но детально проанализировать его работу никто не мог.

Существовали только предположения, не более того. И вот, когда в 91–93 гг. режим доступа к архивам стал более благоприятным, я, как и многие другие исследователи и историки, поработал некоторое время и расслабился. А жаль, потому что надо было бы тогда продолжать поиск материалов, ловить момент.

Вы решили, что если процесс пошел, то он будет развиваться?

Да, конечно. Когда я работал в бывшем партийном архиве, ставшем государственным, дела постепенно рассекречивались, и я году в 94-м прекратил там работу, поскольку нужно было писать книги по уже собранным материалам.

Сколько же можно собирать...

Накопилось, видимо, уже достаточно материалов и надо было их обрабатывать?

– Можно вечно сидеть в архивах, но это значит – работать в стол.

А с 96-го снова начинается закручивание гаек. Сам я в это время отошел от работы в архиве – писал книги. Но слышал от коллег, что им уже не дают материалов.

И вот, когда в марте 2000 года я снова решил обратиться в архив в надежде на то, что за это время они что-то еще рассекретили, – не тут-то было. Они засекретили и то, что ранее уже было рассекречено.

Я попросил назвать имена тех членов экспертной комиссии, кто этим занимается. Это должна быть достаточно авторитетная комиссия, которая собирается, изучает дела и на основании принятых решений выносит постановление о засекречивании или рассекречивании того или иного дела.

И Вам назвали имена членов комиссии?

– Ответа на свой вопрос я не получил, зато получил формуляр, в котором против почти всех затребованных мной материалов стояли пометки н/в – не выдается. Из 10 дел, нужных мне, выдали 3, причем процентов на 70–80 листы были закрыты скрепками. Я раньше видел эти дела, когда Ельцин, по словам архивистов, «неосмотрительно дал указание на рассекречивание архивов». Они начали ссылаться на некие законы, в которых, однако, ничего не говорится о том, на каком основании ранее открытая информация вновь закрывается.

Закон об архивах гласит, что информация является закрытой в течение 30 лет, а по прошествии этого срока документы автоматически становятся достоянием гласности.

Разве любые документы по прошествии 30 лет рассекречиваются?

– Нет, не все. Отказ в выдаче документов как раз и мотивировался тем, что в них якобы содержится конфиденциальная информация (она засекречивается на 75 лет), что тоже не соответствует действительности. Если бы я раньше не видел их, я, может, подумал бы, что там содержатся сведения, грозящие разрушением устоев государства, хотя я просил выдать для ознакомления дела давно минувших дней, 1930–40-х годов.

Эти документы касаются дел особого сектора обкома, спецхрана в партийном архиве, куда поступали все секретные бумаги из НКВД, от цензоров. Причем в явных доносах не разглашаются имена стукачей, а пишут, например, что по донесениям н.источника (нашего источника) такой-то академик, такой-то ученый или просто такой-то человек говорил то-то и то-то. Там, помимо собственно цензурных дел, есть и такие, с позволения сказать, доклады.

Почему Вас заинтересовал именно этот фонд?

– Это фонд 24–2В, в который вместе с донесениями из НКВД и других инстанций такого рода поступали и цензурные донесения, которые тоже считались секретными. Все донесения оформлялись в дела и, таким образом, формировались дела сборные. Например, в деле 300 листов, чего там только нет, и секретная переписка обкома в том числе. Хорошо, что мне удалось в свое время их посмотреть. Самое интересное – это ежедекадные, потом они стали ежемесячными, донесения Ленгорлита о проделанной работе. Что они запретили, какие места вычеркнули. Эти донесения оформлялись в виде таблиц, где были указаны названия статей или книг, имя цензора, графа – вмешательство цензора, т.е., что он вычеркнул, что запретил к публикации и т.д. И это самое ценное – в делах собственно Ленгорлита, которые хранятся в Петербургском архиве литературы и искусства, этих документов, в которых отражена практическая, кропотливая работа цензоров, нет. Видимо, сведения об этой работе считались совершенно секретными, и такие досье тоже посылались на имя Жданова (в 30-е годы он был первым секретарем Ленинградского обкома партии).

Что служило причиной отказа? В архиве решили, что Вам нужны личные дела цензоров?

– Я хотел получить доступ не к личным делам сотрудников Ленгорлита, а к документам самого Ленгорлита, как государственного учреждения, существовавшего при горисполкоме. Это ведь не НКВД, не КГБ.

Хотя мне, как специалисту, было бы очень интересно знать, кто были эти цензоры, какое у них было образование. По некоторым данным, цензорами становились (среди прочих) какие-нибудь безлошадные крестьяне, с низшим образованием, вступившие в партию. Но, повторяю, меня, прежде всего, интересуют дела государственных учреждений.

Как же Вы поступили?

– Месяца два спустя после начала этой эпопеи, когда я устал ходить и биться в глухую стену (мне или дела не дают, или дают, но с закрытыми страницами), я написал – впервые в жизни – жалобу на имя начальника Архивного управления города Санкт-Петербурга, в которой описал всю ситуацию. Я написал, что, если мне будет отказано в доступе к документам, я обращусь в Главное архивное управление РФ, а если и оттуда последует отказ, то в суд.

Наверное, такое мое решение их напугало, и мне дали ответ за подписью Пономарева, начальника Управления архивов Петербурга, что – в виде исключения – мне будут предоставлены необходимые документы, кроме характеристик и личных дел.

Вам помогло это разрешение?

– Самое интересное, когда я с бумагой, подписанной Пономаревым, т.е. с официальным документом, снова пришел в архив, дела мне снова не выдали. Я говорю: «Вот официальная бумага». А мне: «Ну и что?»

Чем теперь они мотивировали отказ?

– Одна и та же пластинка: «У нас сборные дела, наряду с делами, доступ к которым разрешен, есть и дела персональные». Например, если под документом, запрещающим к печати Зощенко или Ахматову, стоит подпись цензора, такой документ автоматически переходит в разряд секретных, так как разглашает конфиденциальные сведения – фамилию цензора.

Такой документ я получить не могу.

Но дело доходит до смешного: когда я, каюсь, не удержался и заглянул в «закрытые» страницы, я нашел такую «секретную» информацию, которая годится разве что для анекдота.

Речь идет о разделе «Политическая и общеобразовательная учеба сотрудников», в котором говорится о том, что все цензоры «охвачены политучебой»: кто учится в университете марксизма-ленинизма, кто – в «кружке текущей политики». Начальник Леноблгорлита все же сетует на то, что не все цензоры (внимание!) повышают свой деловой и политический уровень. Это, в частности, привело к тому, что цензор (такой-то) «...подписал к печати и выпустил в свет пригласительный билет с текстом: «Слава победителям Советской Армии!».

Здесь же говорится, что цензор имярек «...за полгода изучил всего три первые главы „Краткого курса истории ВКП(б)“ и два произведения В.И. Ленина», другой «...совершенно слабо разбирается даже в первых главах „Краткого курса“». Последнему «...сделано категорическое предупреждение об освобождении от работы, если он серьезно не займется повышением своей квалификации», а всем другим «...отстающим сотрудникам дано указание и назначены сроки вторичной проверки по темам и вопросам, которые они знают слабо».

И это – все! Порывшись в своих архивных выписках восьмилетней давности, я обнаружил листок с моей пометкой: «Чего здесь только нет!». Ради курьеза, не думая, что мне это когда-нибудь может пригодиться, я выписал тогда несколько «спецсообщений» начальника ленинградской госбезопасности о «вредительских вылазках». Одно из них, датируемое 1938-м годом, посвященное «случной кампании», особенно красочно, и именно эти листы оказались в числе «закрытых» в 2000-м... Еще раз нарушим тайну:

«Секретно. Секретарю Ленинградского обкома ВКП (б). Смольный.

«О недочетах в ходе конской случной кампании по отдельным районам Ленинградской области». Проведенной нами выборочной проверкой установлено, что конская случная кампания пущена на самотек. Зафиксирован ряд случаев, когда председатели колхозов срывают конскую случную кампанию, используя жеребцов-производителей на полевых работах и, наряду с этим, пропуская время для случки, когда конематки были в охоте... В колхозе «Красная звезда» Шанинского с/с имеющийся племенной жеребец...

(кличка опускается – опять-таки из опасения разгласить «конфиденциальные, порочащие его честь и достоинство...» сведения. – А.Б.) обезличен (не знаю, что это такое: может быть, кастрирован? Но каков термин! – А.Б.). Планом предусмотрено покрыть 2.863 кобылицы, а покрыто только 700.

В колхозе «Красный маяк» Ляпинского с/с жеребец-производитель (кличку опускаем), в результате использования его на тяжелых работах, истощен и выведен из строя.

Кличку (тьфу! имя) опускаем все по той же причине».

И таких примеров множество. Из каких соображений исходит тот или иной архивист, вряд ли можно понять.

Приходилось ли Вам, как автору, сталкиваться с цензурой?

– Да, конечно. Я думаю, что трудно найти автора, который не сталкивался бы с этим.

Как же Ваша «самоцензура» пропустила «крамолу»?

– Когда пишешь, не думаешь о том, что в связи с твоим текстом могут возникнуть какие-то аналогии, аллюзии, ассоциации с тем, о чем ты даже не помышляешь.

Вот пример. Я составлял антологию «Книги и книжники русской литературы».

В антологию вошел очерк О.Мандельштама «Книжный шкап».

В очерке ничего крамольного нет. Только впечатления детства, воспоминания поэта о первых книжках.

Редактор мне по-дружески говорит: «Да, ничего в этом очерке «такого» нет, но, понимаешь, каждый раз, когда упоминается фамилия Мандельштама, надо получать разрешение на публикацию в ЦК».

Пришлось отказаться от публикации антологии?

– Нет, пришлось «пожертвовать» очерком, иначе пропал бы весь сборник, очень интересный. Думаю, что каждый автор вынужден идти на такие жертвы.

Значит, тогда разрешение на публикацию давал не цензор, не Главлит, а редактор?

– Да, цензором становился редактор, и чем он образованнее, тем нам, авторам, хуже, потому что он знает больше и «копает глубже».

Раскапывает то, что и не закапывали?

– Сплошь и рядом. Еще пример.

В журнале «Аврора» (редактор там образованный, к сожалению, оказался) печаталась какая-то молодежная повесть, и в ней есть такой эпизод: при свете костра один молодой человек берет гитару и поет песню на стихи Гумилева. Ничего в этих стихах, кроме романтики, нет. Был бы редактор другой, может, и прошло бы. А этот, образованный, приписал автору «скрытое цитирование» опального поэта. В результате повесть вышла без этого эпизода. Причем возникает некая фальшивая ситуация: прямого запрета не было, но редактор говорил:

«Старик, ну ты что, ты же понимаешь, это не пойдет. Ты себя подставляешь, меня подставляешь…»

Сейчас ситуация изменилась?

– Я думаю, что по сути – нет, но она видоизменилась. Хотя на самом деле я всегда говорю, что цензуры у нас нет в традиционном смысле слова, т.е. нет административного учреждения, наделенного определенными полномочиями.

Зато есть другое: редакторская политика, политика владельцев средств информации. Есть противозаконные попытки вмешательства со стороны местной и центральной власти. Мы сплошь и рядом видим это на примере закрываемых провинциальных газет. Но это не цензура, как таковая. Это способы управления информацией.

Это практикуется только у нас?

– Конечно, нет. Во всем мире владельцы средств коммуникаций, редакторы издательств играют в свои игры. Только у нас, в России, это, как и все другое, принимает уродливые, крайние формы.

Финансовая корпорация, владеющая средством информации, безусловно, влияет на направление и характер издания, но цензура такого издания слабее, чем государственная. Умный владелец создает некий канал информации: издательство, телевизионный канал и т.д. Он не будет диктовать жестких условий, так как это может означать потерю читателя, зрителя, слушателя.

Но, несмотря на сильный рыночный механизм отношений с «потребителем» информации, умный, повторяю, владелец всегда будет заботиться о своем «реноме».

Мы еще не научились сознательно управлять таким сложным механизмом. У нас управление всегда строилось на запретах, на указаниях сверху. Я думаю, при малейшем изменении политической ситуации, власти могут реанимировать институт цензуры. Я испытал это на себе при попытке вернуться к работе с архивными материалами.

До цивилизованных отношений в мире информации мы еще не доросли. Мы пожизненно несовершеннолетние.И поэтому, как подростки, бываем очень жестоки и иногда не ведаем, что творим.