Помните ли, дорогие коллеги, митинговый сумбур первых публичных выставок о репрессиях на рубеже девяностых? «Неделя совести» в Доме культуры МЭЛЗа, в Курчатовском институте, во Дворце молодежи, в Центральном доме художника на Крымском валу? Трудно даже сказать, о чем они были, эти выставки: о жертвах или палачах? Об истории или о современности? Мельтешение беспорядочно всплывающих воспоминаний, какой-то первобытный синкретизм всех жанров и стилей: сотни лиц на фотографиях, хроникальная съемка, самодельные плакатики и списки, подлинные документы, пришпиленные к стендам и шторам, непонятная карта ГУЛАГа (мелом на стене), любительские картинки и вполне профессиональные холсты, и сугубый реализм и абстракции. И фоном всего этого – то ли «Реквием», то ли мегафонные политические дебаты… Потом (или одновременно?) что-то похожее прошумело в Ленинграде, в Ярославле, в Красноярске и Алма-Ате, в Ереване и Воронеже – всего не упомнишь. И стихло. Тогда, после августа 91-го, прекращение выставочного хаоса, как и митинговых страстей, воспринималось даже с некоторым облегчением, мол, «за работу, товарищи!». Из того первоначального взрыва памяти родилось очень многое. Десятки тысяч опубликованных документов, статей и мемуаров о репрессиях. Сотни романов, фильмов, радио- и телепередач. Десятки памятников и найденных кладбищ, книг памяти (а в них – полмиллиона имен). Закон о реабилитации и сотни тысяч реабилитационных определений. Делалось это не только (а может быть, и не столько) «Мемориалом», но и государственными чиновниками, академическими институтами, независимыми учеными и литераторами, общественными организациями самого разного толка. И этих достижений никак не умаляет явная недостаточностьи несовершенство сделанного. Или все-таки умаляет? Ведь не произошло главного – коллективного осознания, чтo же это такое происходило с нами на протяжении трех четвертей века, чтo мы сделали с собой и со своей страной? А вопрос об ответственности – юридической, политической, нравственной – и вовсе не ставился (простили невиновных – и за то спасибо). Чего ж тут удивляться, что не нашлось общественных и государственных ресурсов на создание того самого, чаемого в обольщении перемен Памятника погибшим. Не говоря уже о Музее, где трагедийный образ века получил бы зримое воплощение. (Заглавные буквы прошу простить: пафос возвышенного обобщения нынче не вполне уместен – не потому ли, что мы до него не доросли?) О чем-то вроде Музея Холокоста и говорить не стоит (а масштаб нашей катастрофы – не меньший), но и Бухенвальд с Дахау нам не по плечу: убивать соразмерно умели, вспоминать не хотим (на Лубянке у нас музей ЧК, в Бутове – часовенка, и на том спасибо). Есть, правда, «Пермь–36», есть Соловки, есть музей Сахарова в Москве и Гороховая-2 в Питере, теперь вот еще музей 101-го километра в Александрове появился. Есть «репрессивные» разделы музеев в «лагерных регионах» – в Норильске, Воркуте, Сыктывкаре, Салехарде, в Ягодном, еще кое-где. То есть репрессивная тема живет и в музейном пространстве, но «на выселках» – в специальных зонах, и часто на птичьих правах. А террор-то, господа, у нас был повсюду, во главе угла и в своем праве. И в каждой семье, и в каждом доме, в каждом поселке и в каждой области заметны до сих пор его «милые» приметы. Только в музеях «общего профиля», так называемых краеведческих, места для него не находится: чучело зайца-русака – пожалуйста, пластилиновое городище – вот оно, пионеры-герои – тут как тут, а это страшное – отсутствует. Конечно, инерция (и политическая, и профессиональная), конечно, бедность (денег музеям давно не дают), но вытеснение памяти, отталкивание от собственного непрезентабельного прошлого – может быть, это и есть главная причина разительных пробелов в исторических экспозициях. И еще – непонимание. Никто не рассказал, почему и отчего так получилось, в какую систему исторических координат встраивается многодесятилетняя мясорубка и давилка. В учебниках про это почти ничего нет, в романах и мемуарах все путанно получается, семейная память тоже полна разноречий. И действительно, попробуй, дай ответ… Политическая борьба? Цепь намереных преступлений? Эксцессы социального строительства? Или инструмент этого строительства? Или его цель? Идеология? Мифология? Тип культуры? Способ жизни? «Не дает ответа…»