Мне исполнилось ровнехонько *** лет, и я ждал гостей на свой очередной день рождения. Поэтому, когда позвонили в дверь, я сразу открыл, не задав сакраментального: «Кто там?» (Никогда не делай так, мой читатель! Тем более в день рождения!) «Вам повестка, распишитесь», – такими словами поздравила меня почтальонша... В повестке меня призывали явиться на медкомиссию. Вообще-то медподготовкой к призыву я занимался основательно: подолгу лежал в больницах, обследуясь на предмет тех болезней, которые у меня есть, и тех, которых у меня нет, и вроде бы как бы призыву не подлежал. Но то ли потому, что внесли изменения в расписание болезней, то ли из-за того, что мою улицу передали в ведение другого военкомата, то ли военкому вожжа попала под хвост, но я снова попал в «группу риска». Оставалось одно – идти по психичеcкой. Что я и сделал. Знакомый врач проинструктировала меня так: «Ты, главное, не притворяйся. Если ты будешь притворяться, тебя расколят. Ты рассказывай про себя правду. Но всю правду». У каждого из нас есть свои странности, о которых мы, как правило, не рассказываем посторонним. Вот именно о них не следует забывать, беседуя с врачами из медкомиссии. У меня таких историй было хоть отбавляй. Я заготовил целый мешок. Например, про свою привычку грызть колпачки от ручек. Однажды мой приятель, знающий о моей привычке, уезжая в Америку, оставил мне в наследство пакетик с колпачками, скопленными им за годы жизни в России. Через год он вернулся – посмотреть, как мы тут живем... Но колпачки уже были съедены. Подобными историями я готовился развлекать психиатра. Но, увы, в военкомате мои опусы так и остались невостребованными. Сначала меня направили в психдиспансер (причем велели явиться туда с родителями). До того в этом заведении я был ровно один раз – когда получал справку для поступления в вуз. О чем чистосердечно поведал тамошним врачам. Но я не учел особенностей отечественного здравоохранения. Все дело в том, что за каждого «ведомого» пациента диспансер премируют... А за каждого брошенного – наоборот, врачей лишают премии.

Таким образом, моя карта в психдиспансере оказалась заполнена описаниями моих визитов, моими жалобами, назначениями врачей и пр., но я, не имея об этом, естественно, ни малейшего понятия, на голубом глазу уверял врача, что был в диспансере всего один раз. Она же читала мою карту и, естественно, верила не тому, что я говорил, а тому, что записано в официальном документе. И надо ли говорить, что мое горячее отрицание всего, что записано в карте, она интерпретировала в соответствии со своей профессией. Присутствовавшая при этом моя мама подтвердила, что я был в психдиспансере всего один раз, чем еще более укрепила уверенность врача в том, что вся наша семейка не вполне здорова. Дальше – больше. Меня (напомню, в присутствии мамы) начинают спрашивать об интимных отношениях с девушками. И требуют, естественно, подробностей. Я краснею, прячу глаза, бормочу что-то невнятное и, наконец, не выдержав, заявляю, что ни в каких таких порочащих меня как советского человека связях не замечен. «Почему, – живо интересуется врач, – ведь ваши сверстники...» «Потребности нету», – с трудом выдавил я из себя. М-да. В результате я получил от врача полный букет лестных характеристик: «Скрытен. Склонен к отрицанию очевидных фактов. Говорит, не глядя на собеседника. Не в состоянии четко изложить свои мысли». И далее – диагноз: «Шизоидная психопатия на почве неполноценности. Возможно, шизофрения?» Кстати, может, кто из читателей знает, как ведет себя в такой ситуации нормальный человек? Что мне следовало сделать? Послать врача куда подальше? Прочтя столь приятное описание, психиатр военкомата назначила мне обследование в ганнушкинской... Меня осматривали врачи различного профиля. Особенно запомнилось посещение психолога. Дали мне несколько карточек с красивыми картинками и велели разложить однородные карточки в стопки. Причем каждой стопке следовало дать обобщающее имя, например «сельскохозяйственные орудия». Я, в общем, справился с заданием, но одна из стопок, в которую я положил изображения кастрюли и чернильницы и назвал обобщающим словом «сосуды», вызвала негодование врача. По ее мнению, следовало объединить кастрюлю с ложками и чашками, а чернильницу с учебниками. От возмущения она даже перешла на крик. – Позвольте, – сказал я, – но у вас получается классификация по разным основаниям. – Что ты несешь, – закричала она, – по каким еще основаниям!

Я думал, что ее крик – это специальный врачебный прием (позже я узнал, что она действительно разозлилась), чтобы воздействовать на меня. Поэтому я сделал примирительный жест рукой и начал объяснять: – Ну вот, дом вы объединили с магазином, это однородные предметы с различной функцией. А когда вы учебники объединяете с чернильницей, вы объединяете разнородные предметы с одинаковой функцией. Таким образом, вы классифицируете предметы по разным основаниям... Она побагровела. И закричала что-то совсем страшным голосом. Я испугался, не стало бы ей плохо, и от испуга согласился с тем, что она классифицировала картинки гораздо лучше, чем я. Мы перешли к следующему тесту, кажется, на память. С памятью у меня было все в порядке. Затем вновь тест на классификации: мне называли два слова, скажем, ворон и конторка. Требовалось сообщить, имеют ли они что-то общее. Если я говорил, что имеют, то требовалось объяснить, что именно объединяет два названных слова. И тут я вновь проштрафился. Когда психолог назвала мне два очередных предмета, кажется плуг и калитку, я торжественно (не без задней мысли, конечно, ибо я уже понял, как себя следует вести) объявил, что оба эти предмета артефакты. – Чаво?! – вновь побагровела психолог. – Артефакт – это то, что сделано человеком, – объяснил я. – НЕТ,– заорала она страшным голосом, – НУ ЗАЧЕМ ОБЪЕДИНЯТЬ ТАКИЕ РАЗНЫЕ ВЕЩИ, МАЛО ЛИ ЧЕГО ЧЕЛОВЕК СДЕЛАЛ, НУ ВОТ НА БОЛЕЕ КОНКРЕТНОМ УРОВНЕ МЕЖДУ НИМИ ЧТО-НИБУДЬ ОБЩЕЕ ЕСТЬ?!! Но я уже понял, что мне надо делать. – Нет, – сказал я спокойным, уверенным тоном, – что ни говорите, а выделение артефактов в отдельный класс весьма целесообразно. Вот, например, в языке индейцев навахо... Язык индейцев навахо достоин отдельного рассказа. Когда во время Второй мировой войны американцам понадобился шифр, который никак не смогли бы разгадать противники, они командировали в части радистов из племени навахо. И фашисты ничего не смогли расшифровать.

А все потому, что навахо умеют обходиться почти без всех привычных нам частей речи. Прилагательных в их языке всего 6. Существительные есть, но располагаются во фразе всегда по старшинству: сначала мужчины, потом женщины и дети, потом звери, потом предметы, созданные руками человека. А потом все остальное. То есть, например, если вы хотите сказать, что собака Ивановой цапнула за штаны ребенка Петрова, то на первом месте во фразе будет Петров, он ведь мужчина, на втором – Иванова, на третьем ребенок, на четвертом собака, на пятом штаны. А разобраться, кто кого тяпнул: собака – ребенка, ребенок – собаку, Иванова – Петрова или Иванова – штаны, можно только с помощью глагола. Как эти индейцы друг друга понимают, ума не приложу. Но не успел я толком рассказать про язык навахо, как психолог выставила меня за дверь. Позже, читая ее записи в моем деле (о том, как я его получил, чуть позднее), я с удовлетворением узнал, что я «склонен к демагогии, обладаю пониженной критичностью к собственным решениям, не умею адекватно оценивать обстановку, склонен неоправданно улыбаться и жестикулировать…» И итог – «Шизофрения!!!», на сей раз не с вопросительным, а с тремя восклицательными знаками. И ведь я не сказал ни одного слова неправды. Я не только ничего не приукрасил, но старался в меру возможностей упрощать.

Впрочем, в комиссии были и другие врачи. И в конце концов мой диагноз вернулся к исходной «шизоидной психопатии на почве неполноценности». Осмотр занял 2 недели. Следующим этапом был военный врач. Он сурово смотрел на каждого потенциального уклониста, словно надеялся своим взглядом пробудить в нем гражданскую сознательность, задавал для проформы несколько вопросов и потом, на закуску, – ключевой: «А как ты к армии-то относишься?» Я сразу понял, что здесь надо отвечать, как в известной игре: «Да» и «нет» не говорите, черного и белого не называйте». И я выдал ему в ответ на вопрос об отношении к армии такую тираду: – В Евангелии, – торжественно проговорил я, – сказано: «Поднявший меч от меча и погибнет...» Хотя, – потянул я, будто раздумывая,– армии бывали и в христианских государствах. Первую часть реплики военврач слушал напрягшись, вторую – явно с облегчением. «И верно», – выдохнул он. Тем не менее, скотина, записал мне в личном деле, что мое «отношение к армии – отрицательное». А что я такого сказал?Но приговор уже был вынесен: «негоден в мирное время». И наконец, выдача военных билетов. Пожилой полковник, хмурясь, листал мое дело; его хмурость, впрочем, уже не имела особого значения, но все же... – Во, блин, насобирал себе болезней... – А что, – спросил я, – хотите, с вами поделюсь?? Он захихикал и, отказавшись: «мне своих хватает», – все же попытался сохранить лицо. – Ну, хорошо, ну, допустим, ты псих... А чего же ты в армии служить не можешь?!! – А вы не боитесь, – спросил я,– что у министра обороны появится конкурент? Министром обороны в ту пору был Грачев, которого все военные дружно ненавидели. Полковник захохотал и, уже не пытаясь спасти лицо, протянул мне мое личное дело (на котором написано, что его «категорически запрещается выдавать призывникам») и приказал выдать мне «белый билет» вне очереди...