С этой маркой нынешнего по Сталину, как ни странно, столь спокойнее спать. Раз прошлое столь чудовищно, то у нас при любом повороте дел, любом процессе
(...два-три человека, подумаешь), при любом приговоре, наподобие летних (ну, семь, ну десять-пятнадцать от силы – не четвертак, все ж... ) остается вроде на несколько порядков лучше, сноснее чем «тогда» – и эти несколько порядков обещают несколько пятилеток еще довольно спокойного сна.

Почему-то считается установленным и бесспорным, что

– массовое растление людей, превращение их в топчущее друг друга стадо, непременно потребует – вперед – и массовых убийств;

– а возобновлению массовых убийств непременно будет предшествовать реабилитация убийств сталинских;

– реабилитации же «великих чисток» не мыслят иначе, как через непременную полную реабилитацию самого сталина и «сталинизма»
т. е. пламенного политического фанатизма...

... а там и до чистки в партии нам обещают мирную, без стука в дверь, жизнь. Тогда почему бы не написать себе фору и вовсе – в полста лет? Может быть, то, что сгущается над страной кошмаром – возобновление внутренней войны – немыслимо без повторной (Четвертой! (революции?.. Несходство и неравновеликость эпох – иной нрав будущей жертвы – всеобщее обязательное среднее обучение будущих палачей – все представляется нам гарантией против самой возможности казней, страха, кувырка к черту. Но вниз срывались – с любой исторической точки.

В начале этого века (о котором еще неизвестно, чем кончится, – совпадает ли реальный конец с календарным) ничего, кроме смеха и либерального отвращения не вызвало бы пророчество о массовых сожжениях, кастрациях, удушениях безоружных людей: сегодня кто отнесется к таким вещам непринужденно и юмористически? Напротив: изо всех сил мы глядим в эту точку – идеология. Сталин, лагеря, нацизм – они уже ослабли, глаза, и перестали видеть вокруг. Мы сосредоточены на известных угрозах, и сама сосредоточенность эта усыпляет, подобно колотушке ночного сторожа – «...все в порядке... все спокойно...»

Но в начале века тоже были свои, так сказать, успокоительные страхи – «клерикальная реакция», «монархический заговор» – во время оно им предавались и Сталин, и Гитлер.

... Из ничего, из пустоты намеков и слухов, из привычной бессодержательности газетной дребедени, складывается в набор трех строк петитом: «виновны... приговорены к чрезвычайной... приведен в исполнение...» Мы глотаем это, как должное: ведь оно не относится к нам, не относится даже к известным нам по имени людям: кто такой Затикян и тем более безымянные «двое сообщников»? Но вот метод, метод-то к нам относится и прямо на нас рассчитан: из незаметности выскакивают казни, которые, по малочисленности, не стоят разговоров. Когда число казней перевалит известную цифру, о них не принято станет говорить.

Не удивительно, что человеческий смысл сообщения в газетах о «суде» и казни – пренебрежительного к мнению граждан, презрительно к правосудию и оскорбительного для предполагаемых жертв катастрофы в метро 8-го января 77 года – не воспринимается и как бы не существует вовсе. Удивительно другое – похоже, нами утрачивается и «шкурный», самосохранительный смысл события: значит, отказывают уже и простейшие защитные рефлексы личности, самое первичное в гомо сапиенс: значит, данный «гомо» – не жилец... А шкурный смысл в том, что жизнь человека, перестав быть функцией идеологического плана, но не окружив себя обществом независимых личностей, оказалась опять производной от некоей размытой суммы обстоятельств. Каждое из обстоятельств контролируется не тобой, а упомянутая сумма никем вообще не контролируется: ни законом, ни обществом, ни даже «бездушной бюрократией». Тогда простым, «нормальным» стечением обстоятельств выходит так, что сперва клевещут на известных моральными принципами деятелей, затем, потерпев неудачу, хватают неизвестных людей и, запутавшись донельзя среди внутренних и внешних, гласных и негласных, уголовных и политических обстоятельств, распылив замысел среди крупных и наинизших исполнителей, – пойманных убивают: «иначе нельзя...»

Для нас вопрос заключается в этом самом стечении обстоятельств – под самое горло! – обстоятельств невиданной геополитической, военной, разнузданной тайной и прочей мощи – с блеклостью, трусостью и просто глупостью людей, теми же обстоятельствами разбросанных по таким точкам, откуда они – не руководя и не умея руководить такими «обстоятельствами» (снова: не Сталин!), сами зато оказываются опаснее и потому страшнее и сильнее их, – именно своей глупостью, невыразительностью, беспалым замахом «руководить». Мы не намекаем на знаменитых руководителей: их недостатков не знаем, а намек в таких обстоятельствах неуместен вообще. Ужас положения и в том, что номинальные высокопоставленные хозяева власти и силы, кнопок и рычагов могут оказываться и оказываются то и дело простыми исполнителями и усилителями сигнала, содержание которого не поддается ни бюрократической, ни правовой расшифровке: а он может быть преступным и катастрофическим... И тогда, в решающую минуту, для поведения системы в целом решающее значение могут приобрести импровизации какого-нибудь низкооплачиваемого (сравнительно!) подонка, наподобие Виктора Луи.

... И тогда «факторы» поедают не взаимное влияние, людей, почему-либо не уравнявшихся в безликости с факторами, либо оказавшимися на удобном для поедания месте. И результирующей оказывается не «ось прогресса», а усталость от всевластия факторов, именуемых «недостатками»; и факторы становятся жизнеуничтожающими. Рассмотрим, как происходило это в деле Затикяна, и двух других, чьи имена неизвестны, – и еще полусотни, видимо, перемолотых и покромсанных, чьи имена неведомы уже полгода, – и еще полусотни «непострадавших», зато усилившихся, устоявшихся карьерой на этом деле, имея теперь его за собой, и казненные и перешибленные катастрофой 8-го января в том прихотливом ведомственном узоре, каким для них стало «дело армян» – теперь это их прошлое, их опыт – слияние ведомственного и неведомого, политического и... скользкого. их навык действовать, который, как там ни сложится дальше, они понесут, как заразу – куда? Где будет использован приобретенный «опыт» и знания? Где нам остерегаться и чего? – Все, ничего не узнаем пока. Взорванный или нет, «поезд ушел». Надо извлекать уроки.

* * *

Чтобы не влипнуть с первого слова в муть «околоизвестинских» домыслов, надо опереться на черту, которую сперва надо же провести.

Она та, что согласно понятию суда и понятию права, по состоянию на середину февраля затикян и его однодельцы невиновны. Странно сказать, но мы только в теории поклонники юридического первоначала – презумпции невиновности. Чуть только доходит до мнения о человеке, ставшем объектом газетной клеветы, мы сразу теряемся, помалкиваем, задумчиво теребя ус, – «конечно, эти армяне... кто знает...» – незаметно для себя превращаясь в сообщников всех самых грязных судебных дел столетия, и уж, заодно, в будущую чепуховую жертвочку одного из будущих грязных дел – протекающих по одной и той же формуле»... конечно, этот Эн (=этот Икс, эти Игреки...) ... может быть, кто знает...»

Потому повторим: пока вина человека не доказана в открытом и авторитетном судебном разбирательстве, человек не «считается» невиновным, а является невиновным. (Что там на деле на его совести – до поры знает только он и его священник). Если, поправ эти условия, его не только приговорили, но и казнили – его казнили невиновным, и этот факт неотменяем ничем в будущем. Пусть даже последующие расследования докажут вину Затикяна: но и они не превратят неправый приговор тайного суда и тайную казнь – в законосообразную.

Неизвестны доказательства вины армян – неизвестны даже статьи УК, по которым вынесен приговор – неведомы аргументы защиты и даже была ли защита на том суде – неизвестен и признак, по которому именно и только эти трое выделены в единственные виновники взрыва – наконец, неизвестно, был ли взрыв и что там такое взорвалось, если был.

Не поленимся и повторим еще раз этот решающий пункт – наше право и долг требовать внимания и бить тревогу – до следующего полноценного судебного разбирательства казненные невиновны –
а значит, казнены они неповинно и навсегда.

Если даже дать делу напрашивающийся здесь (и ходящий уже из уст в уста) детективный ход – мол, истинные виновники взрыва ускользнули от суда и приговора – из него с необходимостью вытекает требование расследования заново. Секретность следствия и суда, скоропалительность исполнения смертного приговора – при официально столь бесспорной уголовщине («Позвольте спросить, при чем здесь строй, если отпетые убийцы... подняли руку на невиновных людей?» – Из явно инспирированного «письма Д. Тюжина» в «Известиях» от 8.2.79) заставляет подозревать нечистоту рук. Сообщения официальной прессы, парадоксально, навеивают подозрения о причастности государственных организаций если не к самому делу (с нашей точки зрения, презумпция невиновности равно распространяется и на них), то к более чем странному – умышленно странному ходу следствия, суда, приговора.

Подозрения, между прочим, не отменяет даже сама официальная версия: что виновники взрыва – действительно террористы и что террористы – действительно Затикян со товарищи. Известно, что в 1934 году Николаев действительно убил Кирова сам, из политических побуждений – и не по заданию Сталина, а, наоборот, как «сталинца»: но сегодня никто не сомневается в сталинской режиссуре этого, сравнимого с поджогом рейхстага, преступления...

Итак, само официальное утверждение о факте терроризма обязательно влечет за собой мысль о расследовании вновь и подозрение в замешанности неназванных инстанций. Только полная отвычка от законности и политической культуры виною тому, что сразу же после полуофициального намека на терроризм в столице никто не стал настойчиво вымогать расследования, неустанно обращать внимание всех к этому месту – и оно целых два года оставалось вне поля зрения, на соблазн политическим фокусникам...

С точки зрения избирателя произошла не война в Чечне, а безвластие в стране докатилось до него лично. Начались убийства спящих людей. Возник лютый враг, причем у избирателя под боком, дома, в подвале. Говорят, и это устроил Кремль - а как же! Ну вы представьте себе наших русских Вась или Абрамов, которые где-то собрались и обсуждают: а не взорвать ли нам дом в Печатниках? И чтобы это тут же не утекло! А дальше должны найтись 10 ниндзя, готовых молча и в точности осуществить задуманное. Вы можете себе в России такое представить. Так вот, избиратель почувствовал, что у него под кроватью завелось зло, перед которым он беззащитен. К кому из политиков бежать?.. Как вообще делается политик? В момент всеобщего замешательства он выходит и говорит: все за мной - я знаю, что делать! Почему 10 сентября он или Лужков не сказали: все, никакой оппозиции, немедленно консолидируемся вокруг власти, а ты, власть, ступай воевать в Чечню! Скажи это Примаков, он и стал бы центром консолидации, а не Волошин, не Ельцин и не Путин. Новая газета. № 3. 2000

Теперь, два года спустя, мы невольно задаемся вопросом: почему с самого начала, на следующий день после взрыва вечером, было сообщено именно о взрыве, а не о катастрофе поезда, раз уж пожелали (тоже необычно) немедля оповещать? И обнаруживается насущность другого расследования: расследования самого факта взрыва, – на предмет установления этого факта – заодно с расследованием обстоятельств «сообщения о взрыве» как по официальным, так и по неофициальным каналам. Каковы признаки того, что действительная причина сообщения в газетах – взрыв в метро?! Так ли это? «Все говорят, что был взрыв» – но это не факт. Когда ж говорят «все», начиная с сотрудников московской милиции – на следующий же день – те, кому такую информацию вообще-то не позволено распускать, как «служебную» – значит, есть основания.

Интересно бы разузнать – не началось ли это нарушение служебной тайны одновременно по всей территории СССР?.. И кто давал по этому вопросу «экспресс-информацию» лекторам политпросвещения, также уверенно объяснявшим, что случилось в Москве, чуть ли не на той же неделе? Мало ли происходило и происходит взрывов, крушений, аварий с числом жертв, куда перемахивающим официально объявленное в связи с 8-м января; почему именно последнее сразу произведено в ранг общесоюзного события, достойного лекторских толкований и милицейской доверительности?

... И мы подступили к тому, что настоящим событием в январе 77 года был не взрыв, а сообщение о взрыве. И ход распространения этого сообщения, вместе с известным «толкованием» (о толковании речь впереди). Событие это двояко, двусмысленно, двулико. Оно складывается из того, что всех оповещали о «взрыве» – И никого открыто не оповещали об обстоятельствах «взрыва». Всех нас известили о политическом событии, фактическая сторона которого, наоборот, была сразу и по сей день – засекречена.

Не кажется ли нам, что вот это-то и надо расследовать?

И не мало ли тут будет одного расследования? Не должны ли мы настаивать на трех расследованиях?

Сперва – опубликование всех данных по происшествию 8-го января – рапортов техобслуживания и милицейской охраны метрополитена – с детальным разбирательством по факту происшествия. Оно должно ответить на следующие вопросы:

Кому и когда стало известно о происшествии с поездом на арбатско-щелковском радиусе? Каковы показания пострадавших и посторонних лиц? Кто снимал эти показания и какова была их судьба в дальнейшем? Кто вел предварительное расследование и кто его сменил? Кто персональный или коллективный виновник происшествия, если оно объясняется аварией? Какого происхождения эта авария – объясняется ли она эксплуатационными или посторонними причинами?..

Если после этого окажется, что мы действительно имеем дело с обдуманным злодейским преступлением – а не с преступной неосторожностью и т. п. – необходимо судебное расследование № 2 и открытый суд над преступником, предельно открытый в силу чрезвычайной внутриполитической опасности и жестокости преступления.

В связи с этим необходимо и перерасследование следственного дела Затикяна и двух его однодельцев.

Но это еще не все: главное этим не будет достигнуто. Уже сам факт, что ни первого, ни второго расследования сегодня не у кого ни просить, ни требовать, а простое упоминание о его необходимости порождает в ответ беспрецедентные по злонамеренности и политической опасности выходки в официальной прессе (читайте «письмо Д. Тюжина»!) – говорит о первостепенной нужде в расследовании номер три – и, если мы не можем добиться его судебным порядком, то обязаны проводить его на свой страх и риск, как общественное:

и обстоятельств распускания полуофициальных слухов о форме исполнения смертной казни, которой, якобы, было повешение.

Я думаю, это дело можно назвать делом по факту клеветнической компрометации правозащитного движения и его лидеров в течение двух лет – двух лет непрекращавшихся попыток придать делу о взрыве уголовно-политический оттенок путем уголовно-политической кампании вокруг взрыва в метро, угрожавшей стране и обществу развязыванием внутренней психологической войны.

Все это позволяет нам считать, что действительно загадочное событие, приведшее к казни трех армян, произошло не 8-го, а между 8-м и 9-м января: между катастрофой поезда метро и двумя «сообщениями»

– официальной прессы и Виктора Луи за рубежом, составляющими две стороны одного и того же, полуофициального намека на терроризм диссидентов.

Если мы ничего не знаем о самом взрыве, то в отношении неведения «заинтересованных лиц» в связи со взрывом можно и нужно выдвинуть некоторые версии. Их практическое значение, по крайней мере, в том, что в январском деле «заинтересованные лица» проявили себя изнутри, в caмиx «неофициальных» вожделениях – действуя при этом, насколько возможно, официально допустимыми средствами. Будущее расследование январского дела будет поэтому, надо полагать, расследованием действительной структуры власти и «околовластного пространства» в нашей стране.

Началось не 8-го января. Напряжение копилось всю вторую половину года: четкая Никсонова грань «внутренних» и «внешних дел» – или «международной безопасности» и – «государственной...» явно треснула и стала размываться этим путаником Картером. Дипломатические и гебешные дела, так выгодно разведенные и, одновременно, так органически субординированные в согласной деятельности министерств и ведомств, вдруг безнадежно сцепились в один узел – как только вопрос о диссидентах картеровской администрацией превращен был в «проблему прав человека». Тем самым между главами здешних ведомств отношения создались весьма тонкие (а они были и без того весьма тонкие), некосвенные, вносящие смуту в подчиненные им иерархии, отношения, планы. Потребовались такие увязки, для которых, пожалуй, не было даже необходимых слов, околичных обозначений, внутренних каналов.

Не говоря уж о «концепции»... «Неприемлемость претензий новой вашингтонской администрации», о которой все здесь тогда говорили, проистекала не так от осознанной боязни внутренних послаблений, но прежде всего от этой необычной и странной увязки их в единый комплекс – ведомственное мышление отказывало, буксовала даже эрудиция придворных экспертов.

«Проблема диссидентов» в новом преломлении ломала не только весь субординационный строй мышления, но и – наитончайшие! – отношения внутри самого Политбюро, вызывая здесь особенно нежелательные и опасные несогласования и нервозность. Тем более, что не все тут могли быть безразличны к этому чертову «еврокоммунизму» – еще с Берлинской встречи партий, летом, наболело, а Марше и Берлингуэр, казалось, уже заказывают министерские смокинги.

Наконец, обрезались на этом обмене – «Буковский–Корвалан»: вышел верх путаницы, присоветовавшие меняться эксперты, оказалось, сами шиш понимают в обстановке (еще с Уотергейта об этом пора было догадаться, когда все в один голос обещали победу Никсона над писаками и крикунами), – и, на тебе, промашка. В этой промашке уже был момент недопустимый, разгласительный – о весе политзаключенного в новой системе мирового равновесия: выдалось еще неумение вести мировую игру с новых позиций (и какие позиции – Садат сбежал, Индиру сдувало явно!..) – но надо было все ж вести...

Со зла тогда и ляпнули «Буковский – террорист» (набирал боевые пятерки для «стрельб в подмосковных лесах»...)

Ляпнули – и на тебе, некоторая удача: Запад как раз корчился при слове «террористы». Сперва, правда, не разгадали, должно Виктор Луи объяснил или эксперт из молодых, из Института международного рабочего движения. Идея запала и сразу получила некий цикл обращения – начало плана – некие странные намеки на это тогда и появились в западной прессе. Катушка с диссидентами (и подготовкой «дела» на них) продолжала раскручиваться своим ходом, но кончик ниточки на нее подцепился: концепция!

Кстати, и западная хроника не давала забыть о находке – акции политического террора в Европе шли в гору, особенно в ФРГ, где одно убийство следовало за другим, а пресса Шпрингера обвиняла в потачничестве тех же «господ интеллектуалов», что и нашим досаждали защитой диссидентов: Хаффнера, Белля... Трудно представить, чтобы такое не вызывало бульварного сочувствия у здешних «товарищей референтов» – по штатному расписанию и за плату обязанных к тому ж, что делают за утренним чаем люди на Западе: читать разную прессу. Прошедшие осенью 1976 г. обыски уже были акцентированы по-новому – не на самиздатских интеллигентских измышлениях, а на штуке почище: оружие и валюта. На удивление обысканных, у них и нашли то самое – валюту, и даже охотничье ружье на чердаке (нацеленное не на метрополитен ли?). Уже впрямую подыскивается уголовно-валютно-террористическая концепция правозащитного движения: нервишки пошаливают. Декабрьская демонстрация у Пушкина прошла куда как немолчаливо и собрала двухсотенную толпу – пора было принимать свои меры.

8 января случилось что-то в метро. По арбатско-щелковской линии два часа было не проехать, некоторые поезда по часу стояли в тоннелях. Вслед за тем поползли неясные слухи об имеющихся жертвах, на другое утро превратившиеся в анонимного источника централизованную информацию-слух о «жертвах бомбы террористов».

Что ж произошло в метро? Трудно уйти от этого вопроса. Невозможно на него ответить: ведь произойти могло все, что угодно.

Года за два до того, осенью семьдесят четвертого, произошла катастрофа на эскалаторе одной из центральных станций московского метро: кажется, с человеческими жертвами. Никому и в голову не приходило ни придавать ей политический смысл или ставить в связь со «взрывом». Но если задаться вопросом – чем бы она считалась, произойди она на рубеже 76/77 гг., попади в новый внутриполитический контекст – дипломатической растерянности и нервничанья?.. Что ни говори, соус стал гораздо острее.

Вокруг нас кипит уличная ежедневная суета, и все знают, что в ней то и дело что-то дает осечку, а что-то отказывает на поворотах. Более того – добрых три четверти провозимого или проносимого бок о бок с нами засекречено. Хорошо известно, что рядом ездят люди с заряженным оружием – знаем потому, что иногда эти люди, вдруг спятив или перепив, открывают уличные стрельбы. Но рядом с нами могут ездить люди и с гранатами...

В десятках, если не в сотнях московских предприятий и учреждений (о военных и не говорим) служащие имеют дело со взрывчатыми веществами. Всегда ли соблюдаются строжайшие инструкции насчет правил обращения с ними и провоза? Слишком хорошо известно о том, чем глушат рыбу в наших лесных озерах. Слишком хорошо известно, что дотошное соблюдение всех домашних инструкций остановило бы все отечественное производство...

Например, никому нельзя перевозить в вагоне метро нитроглицерин как в бьющейся, так даже и в небьющейся посуде. Но автору известен случай, когда канистру нитроглицерина везли в сельском автобусе по проселку – и ничего. А могли бы и выронить...

Да и что мы знаем о работе всех служб эксплуатации и охраны метро и даже об авариях в нем? Другое важно.

Что бы ни случилось в тот день в метро, могло в силу «обстоятельств» стать не происшествием, а – символическим событием, поворотным внутриполитическим пунктом, редким шансом в игре.Взорви вагон с живыми людьми и впрямь – террористы – какие-нибудь сумасшедшие, беспрограммные, не имеющие видимой цели террористы, что редко бывает в таких делах, просто взорвалось бы что-то в вагоне, произойди что с поездом или с электросетью – оно рисковало мгновенно стать нужной песчинкой, а песчинка бы стала облегаться твердеющей слизью наветов, домыслов, вожделений, ходов и контрходов в безумной, но не лишенной системы игре. Дата 5-го января 1977 г. говорит поэтому не о дне чудовищного террористического акта (или не только о нем), но и о моменте «перегрева предохранителей» внутриполитического статус-кво. В этот день «карибский кризис» в правящих умах достиг, по-видимому, апогея: утраты осязательности прежних ориентиров, чувства почвы под ногами (несмотря на «трехсотмиллионный народ»!) Только так можно было, говоря языком Тюжина, попытаться выскочить из вагона – в панике перед неизвестностью: чем будет следующая историческая «станция»...

Когда откроются архивы, сегодня герметические, мы узнаем, разумеется, много нового о том, что было первопричиной «сигнала» – но поэтапность его происхождения в системе, скорее всего, будет рутинна:

– на низшем уровне: изо всех сил отводить вину от себя и своего участка дел: пусть будет что угодно, только бы не из-за нас;

– на среднем уровне: тайная убежденность, что во всем виновата низовая ступень, но уже и прощупывание в начальстве – что тому следует рапортовать?

– на высшем уровне (оно же низший начальственный): сочетание мгновенной собственной версии дела, хотя бы самой прозаической (допустим, «нитроглицерин – в портфеле... кретины!..») – но и мгновенное недопущение какой бы то ни было разгласи. Здесь событие 8-го января отделяется от факта, и первое попадает в оборот высокой ведомственной политики, а второй до поры уходит в тайные штреки предварительного расследования.

Взрыв в метро – сотни свидетелей и десятки пострадавших – и без того вещь чрезвычайная и влекущая массу перестановок и неприятностей для ответственных лиц. Конечно, можно замять и взрыв: поговорят, поговорят и забудут. Но...

И начинается формирование государственной концепции взрыва. Вверх – в наивысочайший верх – идет только то, что угодно будет выслушать верху в наинеприятнейшем, не вынуждающем к докладу деле. А что угодно верху в январе 1977-го, тут говорилось уже: кстати, «это» как раз и есть то самое, что может превратить наинеприятнейший доклад в сладчайший, навлекающий не громы и выговоры, но шансы на продвижение...

Вот подлинно детективный момент нашей версии дела: если исключить из рассмотрения версию об обдуманной провокации (психолого-политически крайне недостоверную), на все формирование идеи взрыва были – сутки! По нашим меркам – фантастически краткий срок для выработки единой генеральной концепции «террористического акта» (в отсутствии единого импровизирующего мозга, наподобие сталинского). Но появившееся на следующий день в газетах сообщение о взрыве в метро (именно взрыве, а не «аварии», о причинах которой «ведется расследование») говорит о том, что к этому моменту существовала уже не только версия, но и весь график развития: без этого не выдали бы и столь уязвимый отправной пункт – «взрыв».

Итак, «террористы»...

Одновременно в тот же день на Западе правую сторону уравнения договаривает общеизвестный «корреспондент в штатском» Виктор Луи: дело рук диссидентов, «наподобие банды Баадера–Майнхофф».

Поистине ценное свидетельство в нашей версии. Луи – такая замечательная замочная скважина, которая позволяет подглянуть в дела известных органов как раз тогда, когда органы этого сами желают. Интерес, разумеется, не в той картине, которая приготовлена всем любопытствующим, а в расшифровке желания, цели, по которой, как по косточке, можно восстановить и всю версию. Одним лишь коротеньким сообщением Луи выболтал кучу вещей:

– что известные спецслужбы желают распространения именно «террористически-диссидентской» версии взрыва;

– что они желают распространять ее за рубежом, но отнюдь не широко внутри страны, и потому:

– она не будет объявлена как официальная, хотя... (Напомним, что с момента катастрофы не прошли и сутки, ни о каких «предварительных результатах предварительного расследования», пусть даже с участием всех в мире Пуаро, не могло быть и речи – а по столице уже уверенно и открыто расхаживала темная байка о «сумке, оставленной в вагоне вышедшими террористами»:

– а Западу предложена самая понятная и ожидаемо близкая «концепция» правозащитного движения – «наподобие банды Баадера». Неизвестный нашему обывателю и ничего не говорящий ему «Баадер», возможно, выдает внешнеполитическое происхождение идеи «диссидентов-террористов».

Теперь понятно, почему и как событие 8-го января, по мере продвижения информации о нем вверх по инстанциям, приобретало характер ключевого внутриполитического момента для пробы сил. Становясь таким ключевым, оно только и приобретало необходимые контуры сообщения о взрыве как – и это имеет решающее значение для будущего – официального сообщения о политических разногласиях в ссср. Мы не вправе недооценивать – в нашем-то закупоренном обществе! – быстроту придания делу одновременно публичного-преступного – и политического оттенка, а затем двумя каналами: через Луи и сплетню, – все три оттенка неразличимо сливаются, превращаясь в очевидное и общеизвестное дело. На этой-то «общеизвестности» и «очевидности» (фокусирующихся нигде, кроме сплетни и, возможно, закрытых информаций на полувысоком уровне) играет гадкое письмо в «Известиях», пытаясь добавочно и персонально замарать А. Д. Сахарова.

Так творится наша история.

Теряя аргументы и даже видимость принципиальности, кое-кто готов схватиться в международных делах – за очередной сюжет милицейской хроники, происшествие на арбатско-щелковском радиусе – навязывая его стране в качестве яблока раздора – и одновременно единственной публичной арены для политической «дискуссии». И язва расползается, пухнет. Безотносительно к боеголовкам и иным державам очаг тотального кризиса и тотальной внутренней войны может возникнуть в любой день из политического ничего – из железнодорожной аварии, из недоупакованного нитроглицерина, на худой конец – изо всякого сумасшедшего, которому покажется взорвать людей: но, как ни страшно понимать это, последнее – избыточно для нас. Для перелома к беде, подобного убийству Кирова, сегодня не нужны ни Киров (которого неоткуда взять), ни террорист Николаев (которому незачем браться), ни даже Сталин – ставивший все без репетиций.

Довольно беспомощности сверху донизу и зависимости снизу доверху, чтобы в узком месте последним выходом показалась вдруг мрачная импровизация: и узкий, но «право имеющий» (а сегодня – еще и допуск) ум ринется туда, чтобы запутаться и замараться до такой степени, что дальше останется только затянуть за собой и всех, всех...

И ничего, что вслед за оформлением версии «взрыв» обнаруживается, что авторы ее в новом тупике: тупик того же рода, что прежний, а версия, работающая в сфере намека, не отмирает поэтому, а обращается в миф и переходит – до поры! – в сумрачное кружение массового сознания. Взорванный январь прошел весь под знаком арестов, и мы не знаем, насколько это – совпадение, а насколько общность самого замысла импровизации. Аресты, затем полуторагодичное негласное следствие над Орловым, Гинзбургом, Тихим, Руденко, Щаранским под шумный барабанный бой «обсуждения проекта Конституции» – все отклоняло досужие размышления о связи. Испуг прошел, и даже новый петит – «поимка виновников взрыва» незаметен был в пору летних процессов. Но казнь троих армян заставила по-новому взглянуть на этот период, и там, где нет видимой умышленной связи, открылось неотвратимое сползание под откос в яму январской импровизации.

Следствия ее – и ее неудачи, на первых порах (о чем мы еще надеемся говорить во второй части нашей статьи) – вдруг обратились в причины, и – причины, открывшие шанс возобновления «дела». Обросшие слухами и домыслами, квази-причины оживились и преобразовались в «неопровержимые факты и свидетельства». Сам миф о взрыве открылся подкопом под легальность инакомыслия и правозащитничества в СССР, под мирную жизнь страны.

Самое же страшное – не смешное! – что из ложного положения, создавшегося за два года, как оказалось, сегодня не могут выбраться его авторы и виновники. Поpa задуматься, куда еще могут завести такие игры. Пускай «что-то было», и пускай постоянства – преступного постоянства преступного умысла – нет, но постоянна неспособность понимать, отвечать усиливающемуся вызову мира и страны, извлекать опыт ответов и опыт понимания; хотя бы просто – неспособность отступать в явно дутой и морально проигрышной ситуации. Нет, раз за разом – новые попытки оправдаться, осилить совесть и контроль человечества – и вот уже летят жизни.

...А на нешахматной доске, как минимум, триста миллионов «фигур», и никто не хочет попасть в вагон, готовый взорваться, ни в «выродка», уготованного к «признанию в совершении...» Но у
игроков их партия – из рук вон, игра не идет.

И потому, мы полагаем, и у нашей статьи, и у дела, которому она посвящена,

продолжение следует...