Мне зачем-то надо было к нему зайти, и я предварительно позвонила ему часов в 12 или в час дня. Он мне строго сказал: «Вы что, не знаете, что мне нельзя звонить до двух часов?» Я говорю: «Нет, я не знала. А почему? Вы так поздно спите?» – «Нет. Просто хотя бы до двух нужно работать. И не надо мешать в это время звонками». Мне это очень понравилось, я са-ма – жаворонок, работаю по утрам. Как было бы здорово, если бы у нас было общее правило не звонить и не вваливаться друг к другу до часа – до двух, чтобы люди могли поработать. И Амальрик, и его жена Гюзель каждый день до двух работали, а уже потом все остальное. Он так постановил. В нашем безалаберном мире это довольно удивительная вещь. Я потом каж-дый раз, когда нужно было ему позвонить, смотрела на часы, ждала, когда будет два, и только тогда звонила.

Амальрик написал книжку «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года», она оказалась для него огромным испытанием. Он знал, что за нее ему придется расплатиться годами несвободы – он себя к этому внутренне подготовил. Но его ждало еще более тяжкое испытание. Люди не могли себе представить, что, написав такую книжку, автор может остаться безнаказанным. И очень многие, даже кое-кто из тех, кто знал Амальрика, нашли этому самое простое объяснение: он – кагэбэшник, книга – провокация. Стыдно сказать, но в диссидентских кругах это было очень распространенное убеждение.

Люди не могли понять, как человек мог быть настолько внутренне свободным, чтобы написать такую книжку и поставить свою подпись. На вопрос: «Вы же не из-за денег издали книгу на Западе?» – он отвечал: «Ну почему, из-за денег тоже. Мне они очень нужны. Пусть попробуют не заплатить». Конечно, писал он ее не из-за денег, но гонорар-то он тем не менее получил. И совершенно нагло его добивался. Вы представляете, что делалось с кагэбэшниками. Конечно, в конце концов его посадили. Гюзель надеялась, что, может быть, теперь, когда его арестовали, все поймут, что он не гэбэшник. Я думала, ему наплевать, что люди думают. Но Гюзель рассказывала, как иногда, приходя домой, они с Амальриком плакали.

После того, как его арестовали (это произошло довольно быстро), я все время бегала к Гюзели. Хотя Гюзель сама – человек своеобычный, в кругу друзей Амальрика для большинства она была только женой Амальрика.

К тому же у Амальрика было ужасное человеческое качество – он не мог удержаться, чтобы не сказать человеку какой-то гадости, довольно безжалостной, чего-то такого, что не принято говорить в глаза. Для меня это загадка, потому что умные люди так не делают, а он был человеком умным. Например, жене одного известного диссидента он сказал: «Как вы могли выйти за него замуж – он же глупый». Как же она, любившая своего мужа, могла после этого относиться к Амальрику? Конечно, она сердилась.

Я искренне считала Амальрика крупной личностью, интересным человеком. И хотя я этого не высказывала прямо, это было видно по моему отношению, и это, наверное, его как-то располагало ко мне... Когда он вернулся из ссылки (кстати, я была одной из немногих, кому он пару открыток из ссылки написал), они с Гюзель пришли к нам в гости. Мы не виделись года три-четыре. Он открыл дверь, прошел в комнату и сказал: «Боже, как ты постарела и потолстела».

Наверное, это было правдой, но мог бы ее при себе придержать. Это было поразительное его качество. Я подумала: «Ну что с него возьмешь», а муж долго не мог его простить. Амальрик часто восстанавливал окружающих против себя, но зачем, мне было непонятно. Он мог сказать эдак свысока и что-нибудь очень неприятное. Это очень забавно, потому что человек он, безусловно, умный, и это просто какое-то мальчишество. Но я научилась с этим бороться его же оружием. Как-то раз шли мы по улице (в Вашингтоне), Амальрик что-то говорил о себе, и я сказала довольно ехидные слова в его адрес.

Он посмотрел на меня с удивлением и продолжил говорить. Буквально два-три раза я его так отбрила в ответ, что он все понял, и мы стали общаться на равных. Оказывается, с ним и надо было так общаться, я просто не сразу это поняла.

Когда я эмигрировала и оказалась в Вене, меня как представителя Московской хельсинкской группы пригласили в Англию парламентские группы консерваторов, лейбористов, либералов. Они все собрали деньги и пригласили. Уехала я в Вену 22 февраля, а в Англии была в начале марта. Узнав, что я приехала, туда сразу примчались Буковский и Амальрик. Амаль-рик из Голландии. Мы сначала, как положено, выпивали, галдели, а потом я им стала рассказывать про последнюю демонстрацию, 5 декабря 1976 года, где выступал Григоренко. На демонстрацию пришло много народу: весь бульвар до кинотеатра «Россия» был запружен. Я тогда еще подумала, что наняли много кагэбэшников, потому что не могла представить, что может прийти столько людей. И когда в 6 часов на площади люди стали снимать шапки и я увидела, сколько нас, я разревелась от изумления.

Стала я им все это рассказывать и опять разревелась, и Буковский с Амальриком оба заплакали.

Следующие воспоминания – об Америке.

Мой муж получил место преподавателя математики в колледже в Западной Вирджинии, и мы туда уехали в сентябре месяце. Вскоре к нам приехали Амальрик и Гюзель. Они жили в Бостоне, где Амальрик читал курс в каком-то университете, а когда его контракт закончился, они переезжали и по дороге заехали к нам. Пробыли у нас несколько дней. Он привез свою книжку, отпечатанную на машинке (компьютеров еще не было), в огромной папке и хотел, чтобы я посмотрела ее на предмет уточнения дат и имен, которые он мог перепутать. Как серьезного критика или рецензента он меня не рассматривал.

Я оказалась в довольно сложном положении, потому что мне хотелось их как-то развлечь, пообщаться, но мало того, что у меня какие-то свои дела были (какое-никакое хозяйство), так еще мне очень хотелось и эту книжку прочесть. Получалось так, что мы днем хороводимся, а вечером, когда все угомонятся, я начинаю читать эту книжку. Тем не менее я ее читала и, когда им нужно было уезжать, я последнюю ночь практически не спала. У меня возникло несколько замечаний, мне она показалась уж слишком эгоцентричной. Амальрик не собирался выпячивать себя, но это самолюбование было очевидно настолько, что могло вызвать антипатию. А мне хотелось, чтобы эта книга нравилась. Кстати, мемуары – в этом я не только по книжке Амальрика убедилась – очень разоблачительный вид текста. У автора всегда есть концепция собственной особы, и эту концепцию он хочет передать читателю, который может увидеть совсем не то, что имел в виду автор.

За завтраком в день их отъезда я сказала, что книжка замечательная, но в ней слишком много Я. Ну, например, там был такой кусок про Юру Орлова.

Во-первых, Амальрик очень подробно рассказывал, как он познакомил его с американцами и что именно после этого знакомства Юру пригласили в посольство на 4июля. Ну пригласили и пригласили, но зачем на полстраницы рассказывать, как ты его познакомил? Я в этот момент все очень болезненно воспринимала, потому что Юра тогда был арестован и получил большой срок. Амальрик-то, слава богу, уже за границей и у него все благополучно, а Орлов сидит. Ну зачем так: я, я, я? Главное– человек в тюрьме, а ты тут хвост распускаешь. Как так можно?

А во-вторых: «Мы разговаривали с ним, и я ему высказал идею, из которой потом родилась Хельсинкская группа». Я сказала: «Поверь мне, это не так, это тебе так кажется. Ведь это Юрина идея, а не твоя. Юра со всеми об этом разговаривал. Ты знаешь, что он разговаривал и с тобой, а ты думаешь, что именно из вашего разговора родилась группа». У Орлова была idee fixe – он к каждому обращался с вопросом: «Вот как вы думаете, как добиться диалога между властью и обществом, как сделать так, чтобы нас услышали?»

Так что, конечно, это была Юрина идея, и я стала Амальрику это повторять. На что он сказал: «Это ты так считаешь? Если так считаешь, то и напиши книжку об этом, а я считаю так, и я написал так». Я должна сказать, что эта фраза Амальрика «если ты так считаешь, возьми и напиши об этом книжку» явилась первым импульсом к тому, чтобы появилась «История инакомыслия в СССР». Когда он так говорил, он был убежден, что «эта-то никогда ничего не напишет», и я сама тоже так считала. В общем, мы очень резко поговорили, и они уехали. Я осталась собой очень недовольна, потому что не знала, когда мы еще увидимся. Он же все равно сделает так, как считает нужным. Плевать он хотел на мое мнение, причем не потому, что он именно ко мне плохо относится, а потому, что он вообще никого в грош не ставит, кроме себя.

Через некоторое время мы получаем письмо, где он как ни в чем не бывало пишет: «Дорогая Люда, дорогой Коля». Он пишет, что они попали в аварию, разбили вдребезги свою машину. К счастью, она была застрахована, поэтому они получили страховку и купили другую машину. Ни одного слова про книжку, я была счастлива, что он отошел: вроде бы наша размолвка кончилась.

А когда я уже после его гибели получила напечатанную книжку, я увидела, что он все места, о которых мы спорили, поправил. В книге еще одно место было, которое не я, а Коля (мой муж) нашел, где Амальрик рассказывал, как его задержали, когда он жил в Калуге и приехал в Москву. Гюзель, как он пишет, стала звонить дежурному по КГБ и имела довольно наглый разговор с ним. А на самом деле было так: Гюзель прибежала к нам, и я стала звонить, а Гюзель рядом сидела. Но мой дорогой муж, он всегда очень ревниво относился к моей репутации, сказал: «Между прочим, говорила-то не Гюзель, это Люда говорила». На что Амальрик сказал: «А какое это имеет значение?» Коля говорит: «Очень даже имеет». Так что он все замечания (и Колины, и мои) учел.

Когда меня пригласили на Мадридскую конференцию, он позвонил мне (уже из своего дома) и сказал: «Мы с Гюзель тоже приедем на эту конференцию на машине». Сказал, чтобы, когда конференция кончится, я не торопилась, задержалась бы на неделю, и мы на машине съезди-ли бы вместе в Толедо. Мне эта идея очень понравилсь, потому что я никогда ничего не смотрела, а всегда приезжала по делу и сразу уезжала.

Я приехала, как мы и договорились, остановилась в гостинице. И вот вечером кто-то стучит в дверь. Я выскакиваю, и мне говорят: «Ты знаешь, позвонили, сказали, Амальрик погиб, и сейчас Гюзель едет сюда».

Оказалось, что катастрофа случилась под Гренадой (это полтора часа езды от Мадрида): Амальрику не дали визу в Испанию и объяснили, что можно проехать какими-то дорогами, где нет постов, по горам. Они поехали на машине по этим горам, ни в какую пропасть не сорвались, хотя Гюзель говорила, что там скользко было, а он совсем не такой хороший водитель был, водил очень неосторожно, въехали в Испанию благополучно, без всякой визы. Съехали уже на равнину, а там очень узкая дорога – одна полоса туда, другая – обратно. Навстречу им шла колонна грузовиков, фары слепили глаза, и он подъехал несколько ближе к разделительной полосе, чем следовало бы. Но он не попал под грузовик.

А случилось вот что. На одном грузовике (я потом ездила с Гюзель, когда у нее брали показания, как у очевидца, поэтому я хорошо знаю) на обшивке была стальная полоска, и эта вот полоска каким-то образом оторвалась во время движения, на скорости пробила стекло машины и попала ему в сонную артерию. Он как ехал, так и положил голову на руль.

Рядом сидела Гюзель – ни одной царапинки, сзади двое – ничего. Она говорит: «Что случилось?» – он не отвечает, они стали его трясти, а он – мертвый. Это случилось в одну секунду. И машина была цела, и все были целы. Этот грузовик остановился, шофер выскочил, весь белый, и говорит:

«Я не виноват, я не виноват. Я не понимаю, что произошло, я его не задел».

И вообще никто не мог понять, что произошло, потому что они не задели друг друга. Потом при мне следователь доставал эту стальную полоску. Она была уже в полиэтиленовой упаковке, как вещественное доказательство. Ее нашли в машине. В стекле была только дырочка, оно не разбилось, а человек погиб.

И когда говорят, что это КГБ подстроило, это неправда: известно, как они подстраивают – как слоны в посудной лавке. Чтобы они смогли сделать такое дело? Да никогда в жизни. Там, на дороге, осталось в машине его тело, а они трое: Гюзель, Витя Файнберг и Володя Борисов приехали сюда, ко мне в гостиницу. Гюзель была совершенно оглушена. У меня в номере было две кровати, и я позвала ее к себе, потому что страшно было оставлять ее одну – она могла и руки на себя наложить. Потом начался совершенный кошмар, и этим кошмаром кончилось мое участие в Мадридской конференции. (Это была очень важная конференция. Я с энтузиазмом в ней участвовала, потому что это был единственный раз, когда все сплоченным фронтом выступали по проблемам прав человека в Советском Союзе и странах-сателлитах. Но когда такое случилось, я просто забыла, что за дверями нашего номера проходит Мадридская конференция.) Я сосредоточилась на Гюзели, и мы с утра до вечера снова и снова обсуждали, как это было: «А вот если бы это было так, то он бы остался жив». Это и ночью не прекращалось, и сна не было. Мы засыпали иногда днем. Это была неделя совместного безумия. Гюзель была в таком состоянии, что сама не знала, что будет делать через минуту. И тем более я не знала, поэтому, даже когда она выходила, пардон, в сортир, то я тут же вставала и открывала дверь, чтобы ее видеть. Через неделю я ей сказала: «Давай выйдем на улицу, а то мы с ума сойдем». Она ответила: «Давай, давай». Мы вышли и вместе пошли по городу, было странно, что кругом жизнь, люди ходят, и буквально через пять минут она ска-зала: «Я не могу здесь, пойдем обратно». Мы вернулись, потому что она не могла видеть людей. И опять сидели в гостинице. После этого у нас был один совместный выезд, когда следователь пригласил ее дать показания. Она поехала и собственно там и узнала, как все это было, потому что следователь за эту неделю расследовал причину гибели Амальрика.