Музей - это зеркало

О работе краеведческих музеев рассказывает
Михаил Гнедовский, директор
программы «Культура» института «Открытое общество»

НЕ МОГЛИ БЫ ВЫ РАССКАЗАТЬ о современном состоянии краеведческих музеев и их экспозиций по истории ХХ века?

– Краеведческие музеи существовали и будут существовать как органическая часть локального культурного пространства. Функция их всегда была двоякой: во-первых, это зеркало, в которое смотрится местное сообщество; во-вторых, это то, что показывают приезжим. (Хотя эта формула была придумана в 1970-е годы французом Жоржем-Анри Ривьером для обоснования довольно-таки авангардистской концепции экомузея, по-моему, это лучшая дефиниция того, что мы привыкли называть краеведческим музеем.)

Краеведческие музеи в России сегодня находятся не в лучшем состоянии, однако у них были и времена взлета, например в начале века. определенный подъем в работе краеведческих музеев наблюдался в тридцатые годы. Потом с музеями произошло то же самое, что со всеми другими культурными организациями: их заставили работать по единой очень жесткой схеме. было разгромлено и краеведение.

Уже на излете советской эпохи я с большим удивлением прочитал документ, который даже в пере-строечные времена формально еще не потерял силу. Это было «Типовое положение о краеведческом музее» – потрясающий документ, который регламентировал не только устройство такого музея, но и содержание его экспозиций. Там, в частности, говорилось, что экспозиция должна делиться на две части: досоветское и советское прошлое. Целью экспозиции по досоветскому прошлому было показать необходимость наступления Октябрьской революции, а по советскому – представить ее достижения. довольно подробным указаниям этого документа должен был следовать каждый музей. Всего 10–12 лет назад по советскому периоду существовали детальные инструкции, как и что показывать.

А сегодня?

– Музеи вообще очень инертные заведения, консервативные по своей природе. И работники музеев, в особенности краеведческих, были воспитаны в идеологии послушания. И даже когда ситуация в стране изменилась, в музеях еще в течение нескольких лет ждали указаний сверху. Я помню классическую просьбу, которая содержалась во многих письмах того периода, адресованных в Москву: пришлите нам новую периодизацию по ХХ веку. Дескать, с предыдущими периодами как-то нам все более или менее ясно, но как показывать ХХ век – совсем непонятно.

Однажды, году в 90-м, я попал в город Абакан, столицу Хакасии. Там есть очень хороший краеведческий музей. На моих глазах в нем происходила смена экспозиции: по стенам еще висели заголовки старой экспозиции – «победоносное шествие советской власти», «коллективизация», «индустриализация» и прочее, а в середине возводилось некое сооружение. Мне сказали, что вместо части старой экспозиции строится большая юрта для того, чтобы показывать этнографию хакасов. То есть они решили выдернуть кусок прежней советской экспозиции и заменить его этнографической темой. Тогда это было очень распространенное решение.

И показательное для страны в целом?

– Да, этнография часто была тем дежурным сюжетом, который заменял – частями или целиком – советскую историю.

Почему краеведы, не получив разнарядки сверху, приняли одинаковое решение?

– Разнарядки сверху так и не поступило, слава богу, и каждый должен был решать эту проблему по своему разумению. Ориентировались в основном на образцы. То есть, грубо говоря, один музей делал юрту, и, увидев это, другой тоже делал юрту. Это было легче, чем принимать самостоятельные решения.

Одним из таких образцов стала и первая мемориальская выставка под названием «Стена памяти», очень эмоциональная, очень успешная и сильно повлиявшая на процесс перестройки музейных экспозиций по всей стране. Прошло какое-то время, и можно было, приехав в какой-нибудь очень далекий от Москвы город, увидеть в местном музее экспозицию под тем же названием – «Стена памяти» – и примерно такого же содержания. Собственно, идея была везде примерно одна и та же. Немножко архивных изысканий, немножко колючей проволоки, фотографии жертв репрессий – так с помощью подручных средств создавалось мемориальное пространство.

В те годы реформа музейных экспозиций шла в основном не изнутри самих музеев, а под воздействием внешних факторов – под влиянием разного рода проектов, событий и движений вне профессиональной музейной сферы. Выставка «Мемориала» в этом смысле хороший пример. На вопрос, чем заменить старую стандартную советскую экспозицию, ответ находили вне стен музеев. Я сам в то время принимал участие в работе над двумя «мемориальскими» выставками (про пакт Молотова–Риббентропа и про Катынь). Правда, эти выставки, в отличие от «Стен памяти», уже не тиражировали по всей стране.

В перестройке экспозиций по советской истории, насколько мне известно, никогда и нигде не было единого замысла. Она происходила спонтанно, чаще всего фрагментарно, путем замены одного фрагмента другим. Нередко экспозиции закрывали под предлогом ремонта, хотя в действительности за этим каждый раз стояло отсутствие концепции: было непонятно, можно ли показывать вещи по-старому, и еще непонятнее, как показывать их по-новому. В конце концов старые экспозиции просто разбирали, а на их месте чаще всего появлялась мозаичная структура, которая складывалась из отдельных сюжетов, сделанных по образцам.

А когда было совсем уж непонятно, что показывать, в любом краеведческом музее выставляли коллекцию самоваров – под названием «Чаепитие» или что-нибудь в этом роде – это был дежурный сюжет, абсолютно ни к чему не обязывающий. В тот период все краеведческие музеи превратились в музеи самоваров вместо музеев советской власти (в январе 2001 года в ГИМе открылась очередная выставка самоваров).

Что касается гулаговской темы, то того эмоционального поля, которое было вокруг нее 10 лет назад, сегодня, по-моему, уже нет. Она уже не конкурентоспособна в общих тематических экспозиционных раскладах.

Из ваших слов следует, что последние 10–12 лет музейное сообщество живет без заказа. Можно ли сказать, что эти годы не принесли в музеи какого-то творческого осмысления советской истории? И ощутимо ли сейчас ожидание нового заказа?

– Я бы все-таки не стал говорить, что за последние 10 лет ничего не произошло в музеях. На самом деле произошло очень многое. Прежде всего всем уже стало ясно: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Это очень важный результат прошедших лет. Он касается профессионального сознания музейщиков, которые сегодня вполне отдают себе отчет, что вольны работать по своему разумению, уже не боясь, что их ударят по рукам.

За эти 10 лет произошла децентрализация, никто уже не ждет инструкций из Москвы, потому что Москва практически никого не финансирует. Теперь все вынуждены строить свои отношения с местным начальством, что все- таки является более здоровой ситуацией, хотя это начальство бывает разным и не всегда склонно финансировать музеи. Музейщики сталкиваются с необходимостью доказывать власти и в какой-то степени местному сообществу необходимость самого существования музеев. В результате они стали более чуткими, более открытыми и ожидают теперь совершенно другого заказа – того, который формируется в местной ситуации. Для краеведческого музея это нормальная позиция. У многих краеведческих музеев сегодня появляется свое лицо. Вообще дезинтеграция старого облика музея, ломка стереотипов – тоже весьма важный результат. Тематический диапазон экспозиций сегодня очень расширился. Возросла открытость профессионального сознания. Короче говоря, ситуация нормализовалась. Думаю, именно сейчас и начнет в музеях складываться – поначалу фрагментарно – некоторая картина ХХ века, которая, может быть, приведет к новому пониманию истории СССР. Сейчас очень подходящий момент для того, чтобы осмыслить советскую историю в музейных экспозициях.

Вы оцениваете ситуацию в современной культуре не пессимистично. Но вам не кажется, что сегодня происходит переориентация на прошлое, с апологетикой достижений советского строя и, соответственно, забвением неприглядных моментов истории? Именно поэтому сейчас один из удобных моментов для переосмысления прошлого, но появятся ли новые нестандартные способы показывать историю ХХ века?

– Безусловно, по сравнению с ранним перестроечным периодом, концом 80-х – началом 90-х, по эмоциональному накалу, по прогрессивной ориентации ситуация изменилась. Но ведь музеи на все реагируют с запозданием. Может быть, именно сейчас музеи запоздало отреагируют на эмоциональный подъем недавнего прошлого.

Есть и еще один фактор. Сегодня экспозиционные приемы развиваются под влиянием искусства ХХ века, и я думаю, что новые формальные приемы, помноженные на содержание современной истории, смогут породить совершенно новые формы экспозиции.

На сегодняшнюю ситуацию я смотрю вполне оптимистически. Мне кажется, что есть перспектива.

В советские годы музеев стало заметно больше, чем до революции. Конечно, это связано с присвоением статуса музея «красным уголкам» и разнообразным выставкам на заводах. Но все-таки музейная сеть была очень сильно развита. Вопрос в том, может ли современное общество удовлетворить потребности этой разросшейся музейной сети в том виде, в котором она есть сейчас, сформулировать для нее методологию? Теперь, когда советская музейная сеть распалась, какие общие задачи решают сами музеи?

– Методология централизованного заказа противоречит самой природе краеведческих музеев. Принцип краеведческого музея – это в первую очередь открытость ценностям местного сообщества. Одно из главных открытий последнего времени состоит в том, что музей хранит не какие-то универсальные ценности, а ценности конкретных сообществ. Если принять эту идею, то программа деятельности краеведческих музеев становится абсолютно понятной. Ценности местных сообществ взаимно предъявляются разными группами друг другу, происходит культурная коммуникация. Долгое время краеведческие музеи существовали в идеологии советской исторической науки, утверждавшей, что ценности, ею развиваемые, должны восприниматься всем остальным обществом. Но общество не гомогенно, оно состоит из разных групп, прослоек, каждая из которых имеет свою идеологию, свои ценности, которые они могут демонстрировать друг другу. Если понять этот механизм, социальную подоплеку этих ценностей, то ясной становится и программа деятельности краеведческих музеев.

Это необходимая часть оформления российского общества, оказавшегося абсолютно бесформенным после распада советской империи. А сейчас происходит его новое оформление, очень медленное, непростое. И я думаю, музеи могут этому способствовать.

Вышесказанное – во многом вопрос новой аудитории краеведческого музея. На кого на самом деле правильно было бы рассчитывать как на зрителя краеведческого музея? Это уже, наверное, не те школьники, которых привозили классами. Не только те туристы и отдыхающие, которым нечем заняться. И не солдаты, которых приводили повзводно.

Какова же аудитория краеведческих музеев?

– Вопрос касается не только аудитории. Дело не только в том, кому мы показываем, но также и в том, что мы показываем.

И, может быть, как?

– Само собой. Но всегда есть два полюса: с одной стороны, предъявляются чьи-то ценности, с другой – они предъявляются кому-то. Если говорить о юртах или самоварах или вообще об этнографической линии, то меня поражает, почему она у нас так сильна. Сегодняшний музей часто ориентирован на детей, что само по себе неплохо. Раньше этого не было, «детские» и «взрослые» экспозиции практически не различались. Сегодня сформировалась отдельная методика работы с детьми. Это, безусловно, один из серьезных результатов. Но вот что интересно: детям показывают почти исключительно ценности патриархального деревенского общества. Дети приходят в краеведческий музей, их заводят в избу, заставляют надеть лапти и втолковывают им домостроевскую идеологию.

Причем это в хорошем музее. В плохом и лаптей нет, изб нет, просто висят картины на стене.

– Да, это как бы «продвинутая» сегодняшняя ситуация. Но почему сегодняшних городских детей надо погружать в домостроевскую ситуацию, вообще-то непонятно. Детский музей мог бы работать иначе. Можно, например, воссоздавать другие ситуации: работу пожарной охраны, аэропорта или банка, которые ребенку недоступны и в которые он бы с удовольствием поиграл, а заодно бы и увидел, как все происходит и работает. Но его почему-то водят только в русскую избу или в хакасскую юрту.

Говоря об образовательной функции музея, вы опять же придерживаетесь оптимистической точки зрения. По итогам прошедших лет не появилось емкого и объективного курса истории ХХ века. Но вы полагаете, что мы идем к созданию такого курса. И краеведческий музей вносит свою этнографическую лепту в это общее дело.

– Не только этнографическую, хотя перекос в эту сторону очень сильный. Сегодня все-таки обкатываются и какие-то новые темы. Гулаговская тема тоже не стоит на месте. После волны «Стен памяти», которая прокатилась в первой половине 90-х годов, я, например, видел несколько блестящих гулаговских экспозиций. Одна из них в музее города Салехарда. Есть еще примеры. Сегодня развиваются разные линии. Другое дело, что есть еще проблема коммуникации. В советские времена коммуникация была поставлена очень хорошо, но и ситуация была проще: распространялась одна модель музея, одна модель экспозиции. Потом произошла децентрализация. Музеи теперь мало знают о деятельности друг друга. Хотя возникают музейные ассоциации, которые ставят перед собой задачу создания нового информационного поля. Такие ассоциации существуют в Сибири, Центральной России, в Поволжье. И это уже одно из достижений второй половины 90-х годов. Информированность музеев стала гораздо лучше.

Расскажите о вашем отношении к музеям в интернете. Как вы думаете, что повлечет за собой развитие этой формы экспозиционной деятельности? Как сочетаются традиционные и новые формы представления экспозици?

– Всеобщая интернетизация – не панацея. Более того, есть определенное эстетическое противоречие между языком экспозиции, реальных вещей и языком вещей экранных. Мне, например, кажется неправильным внедрение в современные экспозиции экрана, будь то видеомонитор или монитор компьютера. Мне кажется, что нельзя смешивать эти два пространства. Я вижу в этом что-то неправильное с точки зрения эстетики. Эти пространства живут по разным законам и в чем-то мешают друг другу. Их можно развивать параллельно, не смешивая.

Сам по себе музей по природе чем-то сродни интернету. И то, и другое – виртуальное пространство. Что такое музей? Это некое искусственное пространство, в которое внедряются объекты, исходно этому пространству не принадлежавшие. В этом смысле музей живет по тем же законам, что и сайт, по законам конструирования смыслов, виртуальных образов.

С другой стороны, для музея реального очень важны обстоятельства места, его дематериализация с переходом в интернет чревата и какими-то потерями. Это все же другой инструмент, с другими свойствами, другими возможностями. Сегодня, конечно, невозможно не развивать эту линию, но интернет, на мой взгляд, абсолютно не отменяет музея, как он не отменяет книгу и много чего еще.

 

Данный материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен некоммерческой организацией, выполняющей функции иностранного агента, либо касается деятельности такой организации (по смыслу п. 6 ст. 2 и п. 1 ст. 24 Федерального закона от 12.01.1996 № 7-ФЗ).

Государство обязывает нас называться иностранными агентами, при этом мы уверены, что наша работа по сохранению памяти о жертвах советского террора и защите прав и свобод человека выполняется в интересах России и ее народов.

Поддержать работу «Мемориала» вы можете через donate.memo.ru.