Заложничество: Кто виноват и Что делать

Боевики и руководители ХАМАСа. Фото с сайта Isle of Man International Broadcasting (http://www.projectonesoul.com).

Введение

В событиях прошедшего десятилетия слово "заложник" было одним из ключевых – как и более общее понятие "террор".

И правительства, и антиправительственные группировки для достижения своих целей брали и удерживали заложников. Террор (дословно: страх) казался одним из наиболее эффективных инструментов политики. Убивая или захватывая немногих, террорист – или террористический режим – пытался, подчас успешно, управлять всем обществом.

Этот успех нередко достигался благодаря, как сказали бы сегодня, информационным технологиям. Террористическое государство утверждает свою монополию и на насилие, и на информацию. Террорист стремится добиться публичности, оглашения своих требований. Развитие средств коммуникации в конце века сделало теракты если не эффективными, то необычайно эффектными. Весь мир следил за крушением башен-близнецов, вся Россия – за событиями в Буденновске, Первомайском, на Дубровке.

Благодаря тем же информационным технологиям в конце века не менее выигрышной стратегией оказалось обвинение противника в терроризме – в частности, в захвате заложников.

Понятия "террор" и "заложник" утратили первоначальный смысл, как и многие другие слова на рубеже тысячелетий. Оказалось, что очень легко избавиться от любой ответственности, любых обещаний и обязательств, если объявить себя "заложником обстоятельств". И наоборот – в ходе "контртеррористической операции" все позволено и многое прощается.

Грубое давление на людей сопровождается попытками тонкого управления их мнениями, манипулирования информацией. Политика рассматривается как кукольный театр, в котором мы одновременно и зрители, и марионетки. Как заметил один из нынешних режиссеров "кукольного театра", политика – это искусство управления символами. Очевидно, что объект управления – это мы, а террор – один из этих символов, одна из "нитей". Понять это – значит обрезать нити, избавиться от Карабаса-Барабаса, перестать быть куклами.

В последние полвека истории дореволюционной России террор, народовольческий и эсеровский, был одним из непременных атрибутов русской жизни. Можно без особой натяжки сказать, что именно отсюда и вышел призрак терроризма, до сих пор бродящий по земному шару. Но, во-первых, в дореволюционной России среди методов террористов не было заложничества, несмотря на, казалось бы, богатые отечественные традиции. Среди последних Можно вспомнить и "круговую поруку" — практику "коллективной обусловленной ответственности" в сельской общине, и обычай взятия "аманатов" в ходе кавказских войн.

Во-вторых, политический террор в России – народовольческий или эсэровский – был направлен на служащих режима и адресован прежде всего власти. Кроме того, несмотря на массовость, это был террор индивидуальный.

Напротив, террор последних лет носит неизбирательный характер, в этом он сродни массовому террору советского и иных тоталитарных режимов. Вторая общая черта, роднящая сегодняшних террористов с советским режимом, – их террор адресован прежде всего не власти, а обществу.

Третья общая черта – использование заложников.

За рубежом террористы меняют почерк: и в Израиле, и в Европе, в мире в целом массовые захваты заложников, кажется, отходят в прошлое. Заложничество сменяется массовыми убийствами. Террористы не захватывают здания и самолеты с людьми, но уничтожают их. Почему это происходит, так ли это на самом деле, сменилось ли большее зло меньшим или наоборот – вопросы на будущее.

Мы живем не только в другой стране, но и в другое время. Хотя и в России за последнее десятилетие взрывы унесли больше человеческих жизней, но именно захваты заложников оставили больший отпечаток в общественном сознании.

Отчасти потому, что так и неясно, кто организовал взрывы 1999 года в городах России. Федеральная сторона пыталась приписать их чеченским террористам. Осенью 1999 года именно эти взрывы стали casus belli для "второй чеченской войны". Однако не меньшее распространение получила версия о причастности к этим взрывам федеральных спецслужб (в отношении взрывов 1994–1996 годов в Москве вторую версию можно считать практически доказанной в судебных заседаниях), а организаторы взрывов 1999 года так и остаются неизвестными.

Отчасти потому, что массовые захваты заложников в ходе "первой" и "второй" чеченских войн надолго приковывали внимание российского общества. Буденновск в июне 1995 года, Кизляр и Первомайское в январе 1996 года, театральный центр на улице Мельникова в Москве в октябре 2002 года становились главными национальными новостями. Между войнами захват заложников на Северном Кавказе стал едва ли не "визитной карточкой" независимой Ичкерии – не в последнюю очередь потому, что захватывали прежде всего тележурналистов.

Более того, поводом для объявления "второй чеченской войны" контртеррористической операцией в августе 1999 года были именно эти захваты заложников – до памятных всем взрывов оставался еще месяц. Именно заложничество оказалось миной, взорвавшей мир на Кавказе, и ответственность за это несут и чеченские, и российские власти. И те, и другие если не потворствовали захватам и торговле заложниками, то, во всяком случае, не боролись с этим явлением. Существует даже версия заговора: похитители людей-де вовсе суть агентура российских спецслужб. Впрочем, версия эта еще менее обоснована, нежели наличие чекистского следа в московских взрывах. Напротив, всем, кто следил за событиями, памятны лица и голоса Шамиля Басаева, Салмана Радуева, Мовсара Бараева. Они, кроме всего прочего, не оставляли сомнения в "авторстве" послания.

Террор адресован не жертвам – но всегда другим, выжившим. Им как бы говорят: "Ты – следующий!"

Есть убийства, есть рабство, а есть терроризм – в форме ли убийств, захвата ли заложников.

Все общество должно почувствовать себя потенциальной жертвой, завтрашним заложником. Об этом свидетельствует – и этому же, кстати, способствует – размывание понятия "заложник". Но, ощутив себя заложником потенциальным, человек уже управляем и наполовину побежден.

Как человек ведет себя в условиях террора? Может ли он вести себя иначе? И должен ли? Чего он должен требовать от власти, а чего – опасаться? Есть ли исторический опыт, на который мы можем опереться? Или же, напротив, исторические предостережения?

Острейшая и актуальнейшая проблема современного террора и заложничества, как нам представляется, – тема насквозь "мемориальская", поскольку еще раз доказывает: массовые нарушения прав человека в настоящем и в прошлом взаимосвязаны.

Действия государства в терактах последних лет

Следствием двух "чеченских войн" в России стали несколько масштабных террористических актов с захватом заложников – в Буденновске 14 июня 1995 года, в Кизляре 9 января 1996 года и в Москве в театральном центре на Дубровке 23 октября 2002 года ("Норд-Ост"). Анализируя действия федеральных силовых структур в ходе контртеррористических операций (здесь мы употребляем это словосочетание без кавычек – в отличие от "второй чеченской войны", для обозначения которой российские власти использовали этот эвфемизм), можно составить более точное суждение о мотивах и иерархии ценностей российских властей.

В контексте боевых действий можно говорить о том, были или не были чрезмерными жертвы среди гражданского населения, но если речь идет о контртеррористической операции, требования к избирательности действий правительственных сил кардинально жестче.

На первом месте стоит спасение заложников, а затем уже – арест либо уничтожение террористов. Как следствие, надлежит применять средства максимально избирательного воздействия.

Для спасения людей власти вполне могут вступать в переговоры с террористами. Высокие потери среди заложников в ходе операции по их освобождению неприемлемы даже из чисто прагматических соображений: ведь в случае их гибели от рук правительственных сил цель террористов – запугивание гражданского населения – все равно достигается. Убивают не те, так другие.

Политическое руководство и силовые структуры Российской Федерации действовали, исходя из прямо противоположной иерархии ценностей, в которой жизнь гражданских лиц стоит отнюдь не на первом месте. В ходе пресечения террористических актов изначально действует установка на штурм, на силовое решение проблемы. Как следствие – отказ от переговоров как действенного средства. Переговоры только маскируют подготовку к штурму и позволяют тянуть время. В ходе собственно силовой части операции основной целью является уничтожение террористов, а отнюдь не спасение либо освобождение заложников: именно так организовано взаимодействие между силовыми и вспомогательными структурами. Наконец, в ходе силовой части операции используются – из всего спектра – средства принципиально неизбирательного воздействия (поражения).

Так, в ходе штурма захваченной террористами Шамиля Басаева больницы в Буденновске 17 июня 1995 года велся обстрел здания из тяжелых пулеметов и автоматических пушек. При обстреле, по свидетельству медицинского персонала больницы, погибли примерно 25 заложников.

Переговоры с террористами штаб операции с самого начала рассматривал лишь как прикрытие для подготовки этого штурма – впрочем, безуспешного. Благодаря вмешательству "группы Сергея Ковалева" (и вопреки намерениям штаба!) переговоры по существу все же состоялись — уже после попытки штурма, — и большая часть заложников была освобождена.

Когда 19 июня колонна автобусов с террористами и "живым щитом" из добровольных заложников двигалась в сторону Чечни, штаб планировал ее уничтожить ракетным ударом с вертолетов и последующей атакой спецназа. Этот план не был осуществлен по не зависевшим от штаба причинам.

Таким же образом планировалось уничтожить 10 января 1996 года колонну автобусов с заложниками и отрядом террористов Салмана Радуева, двигавшуюся в Чечню из Кизляра. Тогда выпущенные ракеты прошли мимо, а отряд террористов укрылся в селе Первомайское.

Принципиально неизбирательный вариант атаки на террористов был использован несмотря на то, что в распоряжении штаба находилась "группа Альфа" – специализированное антитеррористическое подразделение, подготовленное для штурма автобусов с террористами и заложниками. 15–17 января в ходе штурма села Первомайское также было использовано оружие неизбирательного действия – системы залпового огня "Град". Для объяснения этого штаб объявил, будто террористы уже убили заложников – на самом же деле те выжили лишь потому, что отряд Радуева смог выйти из окружения.

Коснемся лишь одного из многих аспектов контртеррористической операции в Москве.

В ходе штурма театрального центра на Дубровке в Москве 26 октября 2002 года было использовано средство принципиально неизбирательного воздействия – газообразное вещество, аналогичное применяемым для операционного наркоза. Отметим, что наркоз дается пациенту в индивидуальной дозировке под контролем анестезиолога. Вещество это исходно было предназначено для освобождения заложников в местах заключения. В этом случае объем камеры ограничен и, как следствие, может быть обеспечена заданная, без существенных неоднородностей концентрация газа. Затем спецназ проникает в камеру и освобождает заложников в течение нескольких минут, после чего возможно немедленное оказание медицинской помощи.

В Театральном центре на Дубровке газ обездвижил террористов, не дав им привести в действие ни одно из многочисленных взрывных устройств. Газ действовал на всех находившихся в зале театрального центра, однако заложники оказались существенно более уязвимы, чем террористы, поскольку более двух суток пребывали практически без пищи, без воды, без движения. В большом зале невозможно обеспечить равномерное перемешивание газа, как следствие – возникли зоны его высокой концентрации, в которых он оказал на заложников существенно большее воздействие.

После проникновения спецназа в зрительный зал театрального центра и уничтожения всех террористов оказалось, что штаб был готов к их ликвидации любой ценой, к гибели всех заложников, но не к спасению последних. В телевизионных репортажах была видна колонна тяжелой строительной техники, изготовившаяся к разбору завалов при взрыве здания театрального центра. Но планомерная эвакуация заложников началась лишь через 110 минут после начала штурма, а в больницы они начали поступать через 170 минут после начала действия газа. Всего умерли 129 заложников, около трех четвертей из них – до момента выноса из здания, четверть – после, в процессе транспортировки в больницы и в стационаре.

Можно констатировать, что во всех трех случаях приоритетной задачей правительственных сил было не спасение заложников, а уничтожение террористов.

В заключение отметим, что, согласно Закону о борьбе с терроризмом, участники "контртеррористической операции" выводятся из-под ответственности в случае причинения вреда гражданским лицам.

ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ УБИЙСТВ, или страх над городом

Сегодня общественное настроение во многом определяет страх – то есть террор. Попытки скрыть это бесполезны. Сознание многих людей буквально парализовано страхом – собственно, именно эта составляющая террора пока только и осознана. Реплика девушки в "Живом журнале" – "Не хочу сдохнуть от разрыва аорты металлическими шариками" – отражает это общее настроение. В годы чеченской войны за пределами зоны боевых действий (а кто, собственно, нам сказал, что эта зона ограничена административными границами республики?) сотни и тысячи людей стали заложниками или жертвами взрывов (или же "контртеррористических операций"). Но почувствовали себя заложниками все остальные, десятки миллионов. Страх так или иначе влияет на поведение людей, и в этом суть террора как способа управления обществом.

Без ответа – и даже без обсуждения – остается следующий, казалось бы, очевидный вопрос: а чего добиваются от нас (от общества) террористы? И как этому возможно противостоять – мне, Вам, читатель, и всем нам?

О том, что для управления обществом власть может использовать не только государственный террор, но и – опосредованно, через "контртеррористическую" истерию – террор маргинальный, писал Юлий Даниэль в повести "Говорит Москва".

Сюжет этого произведения, написанного в 1960–1961 годах под псевдонимом Николай Аржак в жанре "фантастического реализма", провозглашенного Абрамом Терцем (Андреем Синявским), прост: 10 августа 1962 года указом ЦК и Правительства на всей территории Советского Союза объявляется День открытых убийств – граждане могут безнаказанно истреблять друг друга.

Зачем? Ответ – на последней странице повести, где персонажи встречаются уже после Дня открытых убийств:

"–... Почему они все радуются?

– Они радуются, что уцелели, Светочка.

– Но они же все прятались! Их же, – Светлана запнулась, подыскивая слово, – их же... запугали!

– Запугали? – я взял Светлану за плечи. – Света, вы понимаете?..

Нет, она не понимала. Она не могла понять, что одним этим словом ответила на вопрос, который задавали себе и друг другу миллионы растерявшихся людей. Она, эта девушка, не могла понять, что встала вровень с государственными мужами, с зоркими пастырями народа, вровень с мудрым шелестом бумаг в затемненных кабинетах, вровень с тем, что торжественно именуется Державой. Ей казалось, что она сказала это слово мне, а она нечаянно бросила его огромным правительственным зданиям, черно-белым гектарам газет, ежедневно устилающих страну, согласному реву общих собраний, навстречу дьявольскому лязгу гусениц, несущих разверстые пасти орудий..."

После 1917 года террор был, наверное, главным инструментом власти в управлении страной, людьми. И за десятилетия люди как-то к этому приспособились. Но власть тоже состоит из людей, и Даниэль просто подчеркнул это. Больше никакой фантастики в повести, в общем, нет.

По ходу повествования День открытых убийств приближается, персонажи повести готовятся пережить его. Кто-то даже ухитряется найти свою выгоду. Одна, красивая стерва, подговаривает любовника, воспользовавшись случаем, безнаказанно избавить ее от постылого мужа.Другой, художник-халтурщик, малюет плакаты наглядной агитации:

"Если завтра объявят день педераста, он будет рисовать кривую роста гомосексуализма по сравнению с 1913 годом".

Забота большинства персонажей – выжить поодиночке: "Живой пес лучше мертвого льва".

Через эту мысль проходит и главный герой, от лица которого ведется повествование. Он мучительно ищет свой путь – и находит:

"...каждый отвечает сам за себя. Но за себя, а не за того, кем тебя хотят сделать. Я отвечаю за себя, а не за потенциального шкурника, доносчика, черносотенца, труса. Я не могу позволить им убить себя и этим сохранить жизнь.

Погоди, а что я буду делать? Я выйду послезавтра на улицу и буду кричать: "Граждане, не убивайте друг друга! Возлюбите ближнего своего!" А что это даст? Кому я помогу? Кого спасу? Не знаю, ничего не знаю... Может быть, самого себя. Если не поздно".

Говорит Москва. В коллаже использованы материалы с сайтов Бориса Жутовского (http://www.zhutovski.ru) и (http://www.longwaveradio.com).

Фантастика стала реальностью тридцать лет спустя, 19 августа 1991 года, когда тетраграмматон ГКЧП объявил предсказанный Даниэлем День открытых убийств.

Люди, пришедшие к Белому Дому, в сущности, повторили выбор, сделанный героем повести "Говорит Москва".

Повесть эта, кстати, стала одним из пунктов обвинения на процессе Даниэля и Синявского в 1965-м, а затем десятилетия существовала в Сам- и Тамиздате.

Идея гражданской ответственности, в самом общем виде сформулированная в произведении Даниэля, стала стержнем диссидентского движения. Для поколения людей, вышедших на улицу в августе 1991 года, это был естественный выбор в противостоянии государственному террору. Тогда они победили. Повесть Даниэля стала чуть ли не постоянным эпиграфом к событиям последнего десятилетия в России. День открытых убийств мимикрировал, принимал различные формы: расстрела парламента, борьбы за территориальную целостность и даже... амнистии участникам этого братоубийства.

Вот цитата из указа об объявлении Дня открытых убийств:

"– ... объявить воскресенье 10 августа 1960 года...<...>

– ... Днем открытых убийств, В этот день всем гражданам Советского Союза, достигшим шестнадцатилетнего возраста, предоставляется право свободного умерщвления любых других граждан, за исключением лиц, упомянутых в пункте первом примечаний к настоящему Указу. Действие Указа вступает в силу 10 августа 1960 года в 6 часов 00 минут по московскому времени и прекращается в 24 часаов 00 минут.

Примечания.

Пункт первый. Запрещается убийство: а) детей до 16-ти лет, б) одетых в форму военнослужащих и работников милиции и в) работников транспорта при исполнении служебных обязанностей. Пункт второй. Убийство, совершенное до или после указанного срока, равно как и убийство, совершtнное с целью грабежа или являющееся результатом насилия над женщиной, будет рассматриваться как уголовное преступление и караться в соответствии с существующими законами. Москва. Кремль".

Если внимательно вчитаться в текст "чеченской" амнистии 2003 года, принятый Государственной Думой, то он словно списан из повести Даниэля, разве что "дети до шестнадцати лет" в тексте не упоминаются, и "убийства из корыстных побуждений" не воспрещаются.

Среди преступлений, исключающих возможность амнистии – статья 317 "Посягательство на жизнь сотрудника правоохранительного органа, военнослужащего, а равно их близких". Теперь попробуйте себе представить боевика, который бы не "посягал". Что он, интересно, делал у себя в отряде?! Цветочки в горах сажал?..

Сегодня российское общество стоит перед, казалось бы, новыми вызовами. С одной стороны, террор, но теперь уже не государственный, а маргинальный, со стороны экстремистов, государству противостоящих. С другой – "антитеррористическая" истерия.

Глубинный страх и отчуждение личности

Что страшно в террористе? Человеку противостоит, его жизнью и судьбою распоряжается не разбушевавшаяся природная сила, не вышедшая из повиновения техника, но враждебная человеческая воля, такой же человек, ему подобный.

Но современный террор, как и советский террор двадцатого века, носит массовый характер в отличие от индивидуального террора народовольцев и эсеров. Те уничтожали "слуг режима", встречаясь с ними лицом к лицу, так сказать, персонально. А современный террорист – как и служащий аппарата массового террора – не рассматривает свою жертву как отдельного человека, эту отдельность он просто не замечает! Как говорится, "ничего личного".

В ЧК–ГПУ–НКВД людей уничтожали, зачисляя в категорию — аристократы, кулаки, немцы, чеченцы, — или просто "выполняя план". Современные террористы захватывают в заложники жителей города или посетителей мюзикла или же взрывают толпу незнакомых им людей.

Для потенциальных жертв в этом есть нечто иррациональное, а потому особенно пугающее. Сталкиваются человеческая судьба и нечеловеческая воля: у тебя еще до того, как лишить жизни, отнимают человеческую самость – говоря юридическим языком, правосубъектность. А попросту – свободу.

В этом, пожалуй, сущность заложничества: человека лишают его личности, возможности индивидуального, свободного поведения. На самом деле это и есть цель террориста (шахида или государства – неважно) – заставить людей быть пассивными, ошеломив их так, чтобы они не действовали, а по большому счету – и не думали о происходящем.

Как ведут себя с этой точки зрения граждане России – потенциальные заложникии? Достигают ли террористы своей цели? На первый взгляд, нет. Люди не теряют бодрости: мюзикл "Норд-Ост" был восстановлен, а рок-концерт в Тушино и вовсе не прекращался.

Казалось бы, Россия переняла опыт Израиля, который уже десятки лет живет в условиях террора. Новости с Ближнего Востока не дают об этом полного представления. Следует учесть, что население Израиля раз в тридцать меньше, чем России. Соответственно, для каждого человека в десятки раз выше не только возможность погибнуть, но и вероятность того, что жертвами террористов могут стать знакомые, друзья, родственники; здесь каждый взрыв автобуса по психологическим последствиям сравним с "Норд-Остом". Но Израиль не погрузился в перманентный траур, веселье там не прекращается. Как в Тушино...

На самом деле сходство только внешнее, есть скрытое глубокое внутреннее различие.

Продолжать жить – да. Но как жить: с памятью или без памяти?

В Израиле в местах терактов ставят мемориальные доски, на которых есть имена всех погибших. Здесь продолжают жить – и помнить.

В России наоборот – пытаются жить, стараясь забыть. Московские власти долго препятствовали установке на Дубровке мемориальной доски с именами погибших. (в конце концов доска все же была установлена) трех журавлей на шестах, памятник спектаклю – пожалуйста! Доску со списками, память о людях – нет! Захватив этих людей в заложники, террористы хотели лишить их личности. Теперь их дело пыталась продолжить "своя" власть.

В двадцатом веке оставалось одно обстоятельство, вводившее человеческую смерть в обиход, – это война. Террорист приравнивает все население к враждебной армии.

Говорят, что солдата делает сильным презрение к смерти. Но вряд ли ему безразлична посмертная судьба товарищей, которую он может в любой момент разделить. Ляжет ли он в общую яму или у него будет свое надгробие?

После прошлогодней авиакатастрофы над Боденским озером на месте падения самолета поставлен памятник, на котором имена всех погибших детей.

И это отнюдь не минутная причуда изнеженных европейцев. В маленьких французских городках в день окончания Первой мировой войны спустя восемьдесят пять лет люди собираются у памятников с именами погибших земляков.

Тем более в наше время достойна памяти каждая отнятая человеческая жизнь. Любая смерть подлежит расследованию – в этом тоже признак цивилизации. И тут вновь возникает сомнение: относимся ли мы к цивилизованному миру? Ведь у нас чаще действует другое правило: "следствие окончено, забудьте".

Это разница между цивилизацией и варварством, между современностью и средневековьем. Медиевист Умберто Эко в своем знаменитом эссе "Новое средневековье" остроумно доказывал, что такой разницы в сущности нет. Эко указывал, что государства сегодня слабеют, как в эпоху феодальной раздробленности. Приводил массу изящных аналогий, например, средневековые монастыри и современные университеты – хранители, острова знания в море невежества и т.п.

Со всеми этими аналогиями "Новое средневековье" Эко было игрушечным, в нем чего-то не хватало... Не хватало отношения к смерти как к повседневности, части обихода. Публичные казни при стечении толп, висящие на Монфоконе тела – возможно ли это снова?

Еще вчера – нет. Смерть табуирована или, по крайней мере, сублимирована: привычное нам насилие на экране – не отражение действительности, но лишь такая сублимация. Это отличие делало эссе мэтра интеллектуальною игрою. Так было вчера...

Сегодня террор стирает это последнее различие.

Цивилизация защищается и спасается памятью. Памятью о тех, кого террористы хотели лишить не только жизни, но и личности... Как сказали бы раньше – не только тела, но и души. Memento mori – помни о смерти. Автор из Израиля утверждает, что в этой памяти люди могут найти силу для жизни: "Не ходить на нелюбимую работу, не жить с нелюбимым человеком, делать то, для чего ты существуешь сегодня, не откладывая на завтра... потому что завтра может и не быть". Так же писал и фронтовик Давид Самойлов о Великой Отечественной войне:

"Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где нежданная свобода
Нам как смерть была сладка".

В России, похоже, немногие осознают эту сторону противостояния террору – слишком сильна советская традиция добровольного отказа от свободы. Но не осознав это, общество так и не научится бороться с террором, от кого бы он ни исходил.

Что должно делать государство с маргинальными террористами, захватывающими заложников?

Боевики и руководители ХАМАСа. Фото с сайта Isle of Man International Broadcasting (http://www.projectonesoul.com).

Прежде всего нужна профессиональная полицейская работа. Профессиональная – не в популярной современной трактовке: все эти красивые слова – "контртеррористические" операции, "специальные", "оперативные" и иные методы – призваны скрыть подлинный смысл: беззаконие и бесконтрольность. В нынешнем виде они только воспроизводят террор: наглядный пример – Чечня.

И неэффективность здесь – не главное, возможны издержки куда более серьезные. Ограничение деятельности спецслужб законом необходимо хотя бы потому, что террористическое подполье и тайная полиция всегда тесно переплетены, между ними устанавливается причудливый симбиоз.

Российская история дает нам массу подобных примеров.

Это и "дегаевщина", закат "Народной воли": шеф тайной полиции сговаривается с лидером террористов об организации покушения на высокую особу – теперь сказали бы "заказал", дабы получить чрезвычайные полномочия.

Это и более известная "азефовщина", когда центральный агент охранки в боевой организации эсэров (он же глава боевой организации) предавал и тех, и других: сдавал полиции своих боевиков и одновременно, втайне от полиции, готовил новые теракты.

Эти истории вызвали тогда в России немалый переполох. Казалось бы, стала ясна необходимость отказа от провокации, от использования террористов в качестве инструмента, поскольку этот инструмент всегда выходит из-под контроля.

Вообще-то непонятно, удалось бы российским революционным партиям пережить "период реакции", если бы не провокационная активность полиции: слишком велик был соблазн контролировать подполье, даже если бы его пришлось для этого создать и кормить! Для думских заявлений фракции большевиков, которые зачитывал депутат Малиновский, тексты писал находившийся в подполье Ленин. Но в промежутке эти речи, по странному стечению обстоятельств, подвергались правке в Департаменте полиции и... становились подчас еще радикальнее. Вряд ли полицейские были довольны, когда эту успешную "спецоперацию" пришлось свернуть. Неизвестно, правда, что они думали об этом после октября 1917-го.

Для победителей сделки с дьяволом оказались (скорее, казались) весьма выгодными, основатели советского государства и чрезвычайной комиссии это неплохо усвоили. В самом деле после раскрытия провокаторства Азефа руководители эсэровской партии ушли, чувствуя свою моральную ответственность. Большевики оценивали скандал с Малиновским иначе: Ленин, как существо имморальное, признавал его роль "объективно полезной". Итог – в начале 20-х чекисты переиграли эсера Бориса Савинкова. В дальнейшем провокационные игры оставались одним из любимых занятий советских органов госбезопасности.

Об эффективности провокационных методов в противоборстве спецслужб пусть судят специалисты – это противостояние кротов в подземных лабиринтах незримо для нас, обитателей дневного мира. Но, насколько сегодня известно, в ходе Второй мировой войны были наиболее успешны именно такого рода операции: "Монастырь" и "Березино" – фальшивое подполье и подставной партизанский отряд. И в послевоенный период КГБ, кажется, успешно инфильтровал своей агентурой антисоветские организации, делавшие ставку на подпольную борьбу. Об этом в конце 80-х поведал полковник КГБ Карпович (по совместительству доверенное лицо НТС).

Разве история хоть кого-то научила?

После спровоцировавшего "вторую чеченскую войну" в 1999 году вторжения отрядов экстремистов в Дагестан в Чечне заговорили, будто Шамиль Басаев – агент российских спецслужб. Быстро сложились и расцветились подробностями "красивые горские легенды" о том, что выезжали-де окруженные в Дагестане басаевские отряды обратно в Чечню парадной колонной, с включенными фарами, под прикрытием российских вертолетов, а по сторонам стоял почетный караул и отдавал честь... Разговоры очевидно бредовые, но отнюдь не безосновательные – в 1992–1993 годах в Абхазии готовили Басаева офицеры российского спецназа. Подготовленные таким образом батальоны Конфедерации народов Кавказа вместе с казачьими отрядами в сентябре 1993 года брали Сухуми, в тот смутный год российские "силовики" действовали чужими руками.

Отдельные вопросы – о целях.

В какой мере эти действия служили интересам России, а не причудливому пониманию этих интересов некоторыми историософами в погонах и в штатском? Насколько соответствовали нормам права, национального и международного?

Но средства-то уж точно были сомнительные! Ведь к тому времени Шамиль Басаев уже успел "прославиться". 9 октября 1991 года, в дни "чеченской революции", Басаев захватывает в заложники пассажиров самолета и угоняет его в Турцию. В августе 1992 года отряды Конфедерации прорываются в Абхазию, захватив автобусы с двумя сотнями заложников. Однако российских спецназовцев эти "подвиги" не смущали – в беседе с журналистом "наставник" Басаева аттестовал последнего как ученика прилежного, не способного, впрочем, на самостоятельные действия. Буденновск показал, насколько поверхностна была эта характеристика.

Неизвестно, как характеризовали американские спецслужбы Усаму бен Ладена. Но во времена советской агрессии в Афганистане он, видимо, казался США хорошим средством для борьбы с "империей зла". Подземные укрытия типа Тора-Бора строились при содействии американских экспертов. Стоит ли напоминать, как все это отозвалось 11 сентября 2001 года?

А в СССР, в Крыму, на базе спецназа в Перевальном, готовили террористов (или революционеров?) для всего "третьего мира". В какой-то особенно "урожайный" год выпускники этой академии совершили в Африке целых шесть переворотов. Но особенно Советский Союз любил арабов, поддерживая их в противостоянии Израилю. Вспоминают ли об этом наши руководящие выходцы из шинели Дзержинского, призывающие ко всемирному единению в борьбе с террором?

Впрочем, подобную дружбу водили не только сверхдержавы. На том же Ближнем Востоке израильские спецслужбы когда-то пытались – в противовес Организации освобождения Палестины – поддерживать "умеренную" организацию. Название "Хамас" [см. фото cверху – прим. ред.] вам сегодня ничего не говорит?

Неудача жандармского полковника Судейкина, убитого собственным компаньоном, народовольцем Дегаевым, никого ничему не научила. Соблазн сделать ситуацию чрезвычайной и затем получить соответствующие чрезвычайные полномочия был и остается слишком силен. Символом провокации как способа прорыва к власти – спецслужб, заговорщиков, кого угодно – стал поджог Рейхстага. Сюжет полицейской провокации стал общим местом, растаскан по книгам в ярких обложках. Уже оттуда он врывается – если не в жизнь, то в осмысление жизни. Заговор живет теперь в сознании обывателя едва ли не более комфортно, чем в головах у профессиональных заговорщиков.

Четверть века назад, в 1978 году, когда сразу после взрывов в московском метро власти и их агенты (вроде Виктора Луи) попытались обвинить в организации терактов советских диссидентов, в Самиздате появилась статья "За неимением Рейхстага". Автор, скрывшийся под псевдонимом П.Прыжов, отмечал: "Мы не знаем, кто эти взрывы организовал, но что мы знаем совершенно точно – кто эти взрывы использовал". (см. Информационый бюллетень № 14, 16) Как уместны были эти слова осенью 1999 года, когда уже другие взрывы стали лейтмотивом политической кампании, в результате которой власть в стране взяли питерские чекисты! Но автор той давней статьи (в миру – Глеб Олегович Павловский) к тому времени находился уже по другую сторону, среди политтехнологов, осуществлявших проект "Наследник" – еще один триумф симбиоза террористического подполья и тайной полиции.

Противостояние террористов и спецслужб ведет к коллапсу гражданского общества, интересы которого, очевидно, иные – вывести проблему борьбы с террором и весь ее контекст, смежные проблемы, на свет, в легальную сферу.

Если речь идет о спонсорах террористов, финансовых либо политических, они должны быть названы, высвечены. Только таким образом возможно лишить террор поддержки – моральной и материальной.

Необходимо отделить методы террористов от проблем, которые они этими методами якобы пытаются решить. Отделять проблемы от методов в сегодняшней России – это значит различать террор и сепаратизм. Во многих "горячих точках" (в Северной Ирландии, на Ближнем Востоке) выбрали этот путь урегулирования: переговоры с политическим крылом оппонентов при изоляции крыла террористического. К попыткам примирения сторон в обоих названных регионах в свое время приложил руку адмирал лорд Фрэнк Джадд – в России он пытался предложить именно этот метод решения чеченской проблемы.

В российском информационном пространстве два понятия – сепаратизм и терроризм – стали почти синонимами. Кажется, только участники антивоенного движения и правозащитники говорили, что это разные понятия, и получали за это ярлык "пособников". Самое печальное, что они были правы, но их правота тает год от года. Продолжение конфликта, кажется, неразрывно связывает сепаратизм с террором. Возможно ли оторвать одно от другого? Кажется, доказательства отсутствуют, но...

Само соединение этих двух субстанций было в значительной мере искусственным. Поддержка Советским Союзом по всему миру "национально-освободительных движений", подготовка террористов по методикам спецназа – вот одна из алхимических лабораторий, где готовилась взрывчатая смесь. В меньшей степени это дело продолжала Россия в пределах бывшего СССР – надо ли лишний раз напоминать о грустном?

Но в границах Советского Союза есть по крайней мере два примера обратного хода событий, два случая эволюции позитивной. Крымско-татарское движение за возвращение в Крым за три десятилетия обрело не только харизматичных лидеров, но также пропиталось идеологией и практикой ненасилия. В Литве, где после Второй мировой войны продолжалась война партизанская, едва ли не самая жестокая в пределах СССР, спустя два-три десятка лет возникло ненасильственное национальное движение, не в последнюю очередь под влиянием Литовской католической церкви. На рубеже 90-х при обретении Литвой независимости наблюдалась самая "бархатная" революция на постсоветском пространстве. Впоследствии межнациональный мир и гражданское согласие здесь также можно было бы поставить в пример ближайшим балтийским соседям. В те же годы возвращение крымско-татарского народа в Крым прошло без возникновения новой "горячей точки" (внимательный читатель заметит, что и возвращение было неполным, и ситуация в начале 1990-ых порой подходила к опасной грани, и теперь проблем выше крыши — но это принципиально иные проблемы, чем в Абхазии или Нагорном Карабахе). Однако такой быстрый и счастливый исход готовится десятилетиями напряженной внутренней работы. Впрочем, что из быстро возведенного в этом мире долговечно?

Но все шаги по пути к победе над террором требуют, чтобы этот путь существовал и вел к цели. Тоннели подполья, террористического или полицейского, неминуемо превращаются в клубок крысиных нор, который ведет в никуда.

Контроль над спецслужбами – условие, может быть, и недостаточное для успешного противодействия терроризму, но, безусловно, необходимое. Там, где "рыцари плаща и кинжала" сами не взяли власть, существуют, как минимум, три эшелона контроля над спецслужбами. Во-первых, внутренний взаимный контроль в системе самой исполнительной власти, в самих силовых структурах, между самими спецслужбами. Во-вторых, парламентский контроль. И, в-третьих, контроль общественный.

На первый взгляд, идея внутреннего взаимного контроля противоречит здравому смыслу. Напротив, террористическая угроза порождает соблазн создать одну сверхмощную спецслужбу, объединенную суперструктуру, что, вроде бы, эффективнее. С одним уточнением: это будет скорее террористическое, чем антитеррористическое ведомство. И не надо обманывать себя, тут не поможет ни исходное целеполагание, ни тем более "смена ярлыков", дарование этому монстру привлекательного псевдонима. Все равно получится оруэлловское "Министерство любви".

Про нашу родную "Альфу" мы слышали много. В самом деле это спецподразделение проходило контртеррористическую подготовку, действительно не раз участвовало в освобождении заложников. Менее известно, что сотрудники использовались и в решении полицейских задач, например для ареста американского шпиона – генерала КГБ Полякова (агентурный псевдоним "Цилиндр"). Не очень афишируется и то обстоятельство, что первое практическое применение "Альфы" для конвоирования Владимира Буковского из СССР при обмене на Луиса Корвалана было скорее похоже на торговлю заложниками, чем на их освобождение. Зато в отношении самой разрекламированной операции спецназа КГБ – штурма дворца Амина в Кабуле в декабре 1979 года – сомнений нет: это акт международного терроризма в чистейшем, бидистиллированном виде.

Задачи другого спецподразделения КГБ, отряда "Вымпел", хотя бы не скрывались под благовидным ярлыком – он был предназначен для ведения глубинной разведки и проведения диверсий. Опасность разного рода псевдонимов стала ясна в 1994 году, когда бойцы "Веги" (так стал именоваться отряд после передачи его в состав МВД) штурмовал в аэропорту Минеральные Воды вертолет с террористами и заложниками.

28 июля 1994 года четверо чеченцев захватили автобус с 40 заложниками и потребовали предоставить им вертолет и 15 млн долларов. Командующий ВВ МВД РФ А.С. Куликов отстранил от операции специалистов из подразделения "Альфа" и силами своих подчиненных из спецподразделения "Вега" предпринял штурм вертолета, в котором находились террористы с заложниками. Операция закончилась провалом: вертолет был уничтожен, убиты один террорист и пятеро заложников, все остальные – террористы, заложники и штурмующие – получили ранения или ожоги.

Использовать для борьбы с террористами людей, которых готовили к диверсионно-террористическим операциям, можно было, только очень хорошо себя запутав.

Но даже там, где перестали (или еще не научились) играть в прятки, где называют вещи своими именами, где ставили спецслужбам задачи откровенно агрессивные, их никогда не объединяли окончательно. Так, в 30-х сталинский СССР имел целых три закордонных сети – помимо ОГПУ, действовали армейское разведуправление и агентура Коминтерна, руководимая Иосифом Пятницким. Да и внутри страны, вопреки сложившемуся мнению, полномочия спецслужб с конца 20-х были ограничены. Были прекращены масштабные провокационные игры наподобие операции "Трест". Последнее особенно интересно в нашем контексте, поскольку эти операции проводились именно для борьбы с террором. Подставные "подпольные организации" успешно контролировали реальных террористов-монархистов, а через это – и деятельность эмигрантских центров. Именно в провокационных операциях оказались наиболее сильны вчерашние заговорщики, подпольщики и террористы, взявшие власть в 1917-м. Но эта деятельность была свернута. Почему?

Одно из возможных объяснений. Сталин, которому доложили об очередных успехах этой операции, осознал: тот, кто вроде бы контролирует действия террористов, может этот контроль утратить либо... использовать в своих целях. Отец народов с его инстинктом власти прекрасно понимал: усиливающиеся спецслужбы с какого-то момента уже не защищают власть – они ее берут. И "большой террор", "массовые операции" 1937–1938 годов шли с одобрения партийного руководства. В галерее палачей рядом с портретом каждого чекистского начальника должен висеть портрет секретаря соответствующей партийной организации.

После смерти вождя статус органов госбезопасности был понижен, они действовали под строгим контролем Отдела административных органов ЦК КПСС. Однако, не вдаваясь в подробности взаимоотношений между площадями – Старой и Дзержинского (ныне вновь Лубянской), отметим, что главная задача этого тандема осталась прежней, и методы не сильно изменились: сохранение "существующего строя" путем тотального политического контроля и репрессий. Задачу эту наш тандем не решил, несмотря на немыслимую концентрацию сил и средств.

Нужны ли еще доказательства?

Могут сказать: условия изменились. Посмотрите сами: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?" Миллениум, господа! После сентября 2001 года (отечественный вариант – после сентября 1999 года) все изменилось. Глобальной террористической угрозе может противостоять только сильная (то есть единая) специальная служба.

Расследование деятельности американских "силовиков" показало: катастрофу 11 сентября можно было бы предотвратить, если вовремя сложить в мозаику отдельные цветные камешки – фрагменты информации, добытые разными структурами. С плохим информационным обменом между службами предполагалось бороться путем их объединения в одну суперструктуру.

Что ж, вместо нескольких неэффективных спецслужб можно сделать одну... еще менее эффективную. В послевоенном Советском Союзе была предпринята попытка объединения усилий на важнейшем направлении военно-технического шпионажа. Созданный тогда Комитет по информации, объединивший усилия соответствующих подразделений Министерств госбезопасности и иностранных дел с военной разведкой, просуществовал недолго: координация действия не требовала их структурного слияния.

Представление о том, что в деятельности спецслужб таится угроза для общества, лежит, кажется, в основе современной демократии.

Угроза эта не только и не столько в злом умысле, сколько в завышенной самооценке и, как следствие, в неэффективных действиях. Залог эффективности – в постоянном соревновании и ревнивом взаимном контроле различных спецслужб. Иначе некритическое отношение к собственному знанию и возможностям приводит к принятию и осуществлению таких планов, которые иначе отправились бы прямиком в корзину. Прямое отношение к нашей теме имеет попытка освободить заложников в Тегеране, предпринятая в 1979 году. В связи с этим эпизодом можно вспомнить и скандал "Иран–Контрас", когда возомнивший о себе Совет национальной безопасности США попытался вывести спецоперации из-под контроля Конгресса США. Между прочим, адмирал Пойндекстер, ушедший тогда со скандалом в отставку, после 11 сентября был среди инициаторов объединения американских спецслужб.

Кроме неэффективности, отсутствие такого постоянного взаимного контроля таит и скрытую угрозу, последний пример – взращивание Усамы бен Ладена. Можно было бы сказать: не учли отдаленные последствия. Но ведь на самом деле имморализм – привычный вывих, профессиональное заболевание "рыцарей плаща и кинжала". В мире эта угроза осознана не сегодня, и поэтому контроль над спецслужбами, прокурорский, судебный, парламентский, – явление повседневное. Еще Ким Филби замечал, что британские спецслужбы внутри страны работали лучше, чище и профессиональнее, поскольку понимали, что всякое замеченное их незаконное действие будет расследовано. Последний пример, тоже с берегов туманного Альбиона, – скандал с доктором Келли и фальсификацией материалов по иракскому оружию массового поражения.

Парламентский контроль над спецслужбами возможен даже в самых острых ситуациях, включая кризисы с заложниками. Когда готовилась операция в Энттебе, был поставлен в известность израильский кнессет. Впрочем, во избежание утечки до окончания операции депутатов кнессета не распускали с заседания, как конклав кардиналов...

Повседневный же контроль за деятельностью спецслужб обычно осуществляется через парламентские комитеты, а в экстренных случаях проводится парламентское расследование, создаются комиссии ad hoc. Первое в России вроде бы есть, но на деле мы имеем дело с некоторой подменой понятий: соответствующие думские комитеты суть не столько инструмент парламентского контроля над спецслужбами, сколько лобби самих спецслужб в Федеральном Собрании. Второе у нас невозможно в принципе: в России вообще не предусмотрена процедура парламентского расследования.

Распространение заложничества в конце двадцатого века, возможно, связано именно с прогрессом средств массовой информации. До появления телевидения взрывы и покушения вызывали долгое и медленное эхо. Точно так же сообщения о захвате заложников дошли бы до аудитории уже после разрешения кризиса (в ту или иную сторону). Прямые телевизионные репортажи позволили террористам влиять на общество, а через него и на власть, по ходу событий. Может быть, "отставание" России от Запада на пару десятков лет связано именно с этим: у нас заложников начали захватывать, когда везде (кроме "третьего мира") это делать перестали.

С другой стороны, средства массовой информации – третий и, возможно, важнейший эшелон контроля за спецслужбами, а в России, похоже, единственный. По крайней мере именно масс-медиа подверглись публичной порке прошлой осенью после трагедии на Дубровке.

Между тем в смежной области – в отношениях между журналистами и военными – все не так просто. Эта аналогия тем более существенна в современной России, ведь "вторая чеченская война" четыре года называлась "контртеррористической операцией".

Гуманитарное право, на сегодняшний день вошедшее в "ядро" права международного, не случайно зародилось в середине ХIХ века во времена Крымской войны и гражданской войны между Севером и Югом в США. Телеграф и фотография породили военную журналистику. Ранее с полей сражений приходили единственно победные генеральские реляции. Теперь журналисты открыли страшную изнанку войны, уделом которой прежде было устное предание. Для британского командования под Севастополем репортажи были едва ли не страшнее русских пуль, однако их терпели. Никому не пришло в голову отменить свободу печати в угоду генералам.

В последующем отношения между военными и прессой не были простыми. Через полвека, в англо-бурской войне, инсургенты победили не столько на поле боя, сколько за столом переговоров, фон для которых создавала мировая печать. Система блокпостов и концентрационных лагерей не помогла англичанам, но, наоборот, дискредитировала Юнион Джек.

Судьба репортеров в Чечне или в Ираке также не была завидной – кажется, ни одна из сторон не была удовлетворена. Но за полтора века в этой (когда-то новой) области отношений власти и общества были установлены многочисленные правила и кодексы, писаные и неписаные, которые успели стать частью фундаментальных ценностей, истэблишмента. Сегодня никто из политиков и генералов — по крайней мере, в здравом уме и перед вменяемой аудиторией — не высказывает намерение изгнать журналистов с театра военных действий. Для "ястребов" прагматически это, может быть, и было оправдано – например, без масс-медиа было бы невозможно массовое антивоенное движение. Но если у кого и есть подобные мысли, тот помалкивает, если не хочет приблизить конец карьеры.

Равно эволюционировала и журналистика, ответственность стала составной частью профессии. Защита общественных интересов сегодня отнюдь не синоним раскрытия всех и всяческих военных секретов. Да и самих журналистов уже нигде, кроме как у нас, не объявляют шпионами, хотя для некоторых вояк они по-прежнему страшнее врага.

Первым успешным опытом журналистского расследования полицейской провокации, наверное, следует назвать разоблачение Владимиром Бурцевым агента и террориста Евно Азефа. Но время, господа, было другое и люди тоже другие – "богатыри, не вы". Были Вера Фигнер и Герман Лопатин – моральные авторитеты, к которым можно было обратиться, как к арбитрам. Был и Алексей Александрович Лопухин, отставной министр внутренних дел, для которого разоблачение мерзости оказалось важнее защиты "чести мундира". Но то было в начале века двадцатого...

И в советской истории есть примеры общественного контроля за деятельностью спецслужб. Именно этим, кстати, в течение пятнадцати лет занималась легендарная "Хроника текущих событий". Среди сюжетов, отраженных в "Хронике", были, например, попытки использования заложничества Комитетом государственной безопасности (арест и осуждение братьев Подрабинеков, роспуск Московской Хельсинкской группы).

История самой "Хроники" также непосредственно связана с заложничеством – именно так КГБ пытался действовать в 1972–1974 годах, пытаясь прекратить выход бюллетеня.

Ограничение деятельности спецслужб во второй половине ХХ века практически во всем цивилизованном мире было связано с журналистскими расследованиями – законодательная и судебная власти подключались, как правило, только после "власти четвертой". Там, где возможностей для такого контроля не было – в Советском Союзе и бывшем соцлагере, спецслужбы в конце концов тоже окоротили... но только после смены государственного строя. Отставные мемуаристы могут сколько угодно писать о "золотом веке" ВЧК–КГБ, но им трудно скрыть итог: служба эта не выполнила главную задачу – не защитила "государственный и общественный строй".

Однако среди громких разоблачений деятельности спецслужб на Западе не было скандалов с заложничеством, в России же в последние годы общественный контроль за силовыми структурами был связан едва ли не главным образом с судьбою заложников. Без средств массовой информации и правозащитников власть в этом сюжете (как и в любом другом) выглядела бы благостно, а история писалась бы "от победы к победе".

После штурма Грозного 26 ноября 1994 года, когда министр обороны отказался от попавших в чеченский плен российских офицеров, их судьбою озаботились журналисты, депутаты, правозащитники. На протяжении последующих двух лет именно они не давали государству забыть о "государевых людях", находившихся в руках противника. После Хасавюртовского мира российские власти вновь попытались сделать вид, что проблемы заложников не существует, о ней напоминала разве что рубрика "Забытый полк" в "Новой газете", которую вел майор Вячеслав Измайлов.

В Буденновске журналисты не только освещали события, но и могли (хотя бы косвенно) на них влиять. Спутниковый телефон Андрея Бабицкого, по которому можно было поддерживать связь с Виктором Черномырдиным, позволил избежать (уже после заключения соглашений с Басаевым) повторения попыток штурма – сначала больницы, потом автобусов с заложниками.

В Первомайском Валерий Яков смог побывать и в самом селе, и на позициях военных, пообщаться и с радуевцами, и со спецназовцами. Это было возможно, несмотря на попытку военных установить информационную блокаду. Впрочем, как оказалось, "тройное кольцо окружения" вокруг села не было непроницаемо не только для журналистов, но и для боевиков... На пресс-конференции генералов Куликова и Барсукова полемика с Яковым не дала представить очевидное поражение как очередной успех. Это тоже было влияние – если не на события, то на их оценку обществом.

И к чему мы пришли в итоге? В московской трагедии октября 2002 года журналистам отвели место в массовке. Журналисты НТВ записали интервью Мовсара Бараева, Анна Политковская носила страдавшим от жажды заложникам соки. Но все это вписывалось в тактику штаба контртеррористической операции: любыми способами тянуть время и готовить штурм – endlosung, "окончательное решение" вопроса. Когда штурм закончился и стало ясно, что вполне в духе "окончательного решения" театральный центр на Дубровке стал газовой камерой, журналистов еще и объявили главными виновниками. "Наезд" на радиостанцию "Эхо Москвы" и ложь Владимира Путина, будто канал НТВ транслировал штурм в прямом эфире, предвосхитили принятие Государственной Думой поправок в законы "О средствах массовой информации" и "О борьбе с терроризмом" – поправок, которые вообще выводили эту сферу деятельности спецслужб из зоны общественного контроля.

Впрочем, подобные инициативы оказались не нужны – масс-медиа к этому моменту были готовы добровольно ограничить себя во всем. В наше время стало привычно и почти что прилично путать редакцию "независимого средства массовой информации" и пресс-службу той или иной силовой структуры. Не считая себя частью гражданского общества, "третьего сектора", отрекшись от этого родства, они всерьез пытаются быть "государственными", понимая это прежде всего как лояльность спецслужбам. Власти — хоть и четвертой — надлежит быть вместе с другими властями, прежде всего — придержащими. Жанр журналистского расследования – основной способ контроля общества за властью – выродился в банальный "слив компромата". Некоторая ирония заключается в том, что, становясь "сливными бачками", некоторые СМИ всерьез подолжают называть себя "четвертой властью".

Подведем итоги. Они неутешительны.

От "четвертой власти" в современной России осталось лишь название: средства массовой информации отнюдь не контролируют спецслужбы. Обратное же, увы, происходит.

Парламентский контроль за деятельностью спецслужб работает в еще меньшей степени, чем общественный, а в их отсутствии не действуют и механизмы прокурорского и судебного надзора: "разделение властей" не помогает.

Есть ли механизмы взаимного контроля спецслужб за деятельностью друг друга или же контролян над ними всеми внутри самой исполнительной власти, нам неизвестно. В конце концов главный смысл существования любой секретной службы – быть секретной... Судя по результатам, победным реляциям полицей-президиума и одобрительным отзывам президента – все-де хорошо, дела наши плохи.

И что делать при таких раскладах нам – российскому гражданскому обществу?

Что делать обществу?

Что делать обществу c маргинальным заложничеством/терроризмом?

Что должно, что может и чего не может делать общество в борьбе с терроризмом вообще и заложничеством в частности?

Вряд ли можно назвать нормой вмешательство общественных организаций в разрешение кризисов с заложниками – экстренное и локальное, как в Буденновске, или затянувшееся на годы и почти незаметное, как в Чечне во время и после "первой" войны. Это, скорее, свидетельство слабости, бессилия или просто отсутствия государства, которое правозащитники "подменяют собой".

Но какой уровень и какие формы взаимодействия можно считать допустимыми, какие – оптимальными?

Иван Грозный и Малюта Скуратов. В коллаже использованы иллюстрации с сайтов: Художественные галереи Дмитрия Катаева (http://artgallery.newmail.ru) и System Computing Services http://www.scsv.nevada.edu).

Точка зрения, которую высказывают представители спецслужб и спецназов (действующие и отставные), проста: единственное, что требуется от общества, – не мешать. Когда государству не мешают, оно всегда делает все правильно. Пусть работают специалисты. Разве только нужно дать им дополнительные полномочия – больше, больше, больше...

Позиция понятна, но вряд ли можно с ней согласиться. У нас была возможность наблюдать работу "специалистов", чтобы усомниться в пользе полной бесконтрольности.

Более всего упрекают "общественность" за Буденновск – сорвали-де успешный штурм больницы, помогли Басаеву уйти. Похоже, "силовики" сами поверили собственным легендам и мифам: группа Сергея Ковалева вмешалась в события уже после того, как штурм больницы позорно провалился. Оказалось, что у многочисленных спецслужб нет сил и средств для взятия комплекса зданий, не отработано взаимодействие друг с другом.

Прошло полгода, и что изменилось? Сначала "специалисты" блистательно "отсекли" на пути из Кизляра в Первомайское специалистов без кавычек – "Альфу" – от колонны террористов, не дав атаковать автобусы на маршруте движения (к этому-то спецназ вроде был подготовлен!). Потом "специалисты"-вертолетчики не могли поразить колонну с воздуха. Наконец, "специалисты" – генералы Куликов и Барсуков – не могли грамотно организовать ни штурм села Первомайское, используя спецподразделения как пехоту, ни его блокирование, выпустив террористов из кольца. Впрочем, и тут нашелся виновный: на пресс-конференции генералы упрекали журналиста Валерия Якова, чьи свидетельства мешали назвать провал победой.

Наконец, на Дубровке "специалистам" никто не мешал, итог известен. Но и тут досталось средствам массовой информации – скорее, превентивно – "за невосторженный образ мыслей".

Мы видим, что на деле бесконтрольность спецслужб обеспечивает лишь одно преимущество в борьбе с террористами: позволяет каждый раз объявить происшедшее либо "победой", либо "украденной победой". Это как если бы ученик жаловался на учителя: зачем он испортил мою решенную (или "почти решенную") задачу своей отвратительной красной ручкой, ведь пока он не проверил – ошибок не было!

А как вам "вторая чеченская война" с неистребимыми "последними полутора тысячами террористов"? Она ведь давно закончена и даже переименована из "контртеррористической операции" в "мероприятия по поддержанию правопорядка". При этом высокие чиновники на полном серьезе говорят, что "в результате проведения контртеррористической операции возросла опасность терактов на Северном Кавказе". Бесконечный тупик...

А что было вначале? То же самое – полная бесконтрольность. Летом–осенью 1994 года Управление специальных операций ФСК (тогда еще даже не ФСБ) само планировало, само же оценивало свои планы, само же их осуществляло... и само себе ставило итоговый балл. Когда при столкновении с реальностью блестящие планы не срабатывали, трижды находилась одна и та же причина, трижды принималось одно и то же решение. Какое? Правильно: не хватает сил и полномочий, надо добавить... От поддержки антидудаевской оппозиции – к снабжению оружием, потом – техникой с экипажами, дальше – была война.

Последнее решение принималось уже не спецслужбами, но политическим руководством страны.

И это отдельный разговор – о политиках, загипнотизированных силою. Слова Бориса Ельцина про "38 снайперов" сначала превратились в анекдот, потом успели забыться. Не с него началось. Само слово "специальный", его производные – "спецоперация", "спецназ" – завораживают российского властителя, как раньше синонимы "чрезвычайный", "опричный".

Но попытки решить все проблемы южных границ силами спецназа пятый век как проваливаются. Иногда правители делают выводы. [см. коллаж слева – прим. ред.] Так, опричнина была официально прекращена 430 лет назад: тогда опричное войско не смогло остановить набег крымского хана, а земское войско князя Хворостинина разбило Девлет-Гирея.

Естественная и вполне объяснимая атмосфера секретности вокруг спецподразделений создает у непосвященных впечатление "волшебной палочки", способной магическим образом разрешить любой кризис. И горе, если непосвященный получает эту "волшебную палочку" – он машет ею без разбора, крушит все вокруг, включая саму "волшебную древесину".

Парадокс: в Израиле два премьера-антипода – "голубь" и "ястреб", Беньямин Натаньяху и Эхуд Барак – оба спецназовцы. Один служил под началом другого, оба участвовали в освобождении заложников в Энттебе, у Натаньяху там погиб брат, командовавший операцией. Их политика определялась отнюдь не общим прошлым, но оба по крайней мере не понаслышке знали про ограниченные возможности этой "магии".

В России не было премьеров-спецназовцев, но офицеры иногда оказывались мудрее политиков. В августе 1991 года "Альфа" отказалась выполнять преступный приказ и не пошла на штурм Белого дома. В октябре 1993 года спецназовцы все же вошли в Дом советов, но следовали не приказу, а присяге. Штурма не было, сторонников парламента вывели из блокированного здания. Если в первом случае "Альфу" сделали президентской гвардией, то во втором, по сути, разогнали...

А как вело себя политическое руководство, отдававшее приказы "силовикам"? Право же, члены ГКЧП выглядят теперь ответственными политиками: в августе введенные в Москву войска не были брошены на штурм, но выведены из города. Почему?

Можно было бы списать все на обстановку, на общественные настроения рубежа 90-х: всем был памятен резонанс после силовых операций в Тбилиси и в Вильнюсе. Но ни в Генштабе, ни на Лубянке, ни на Старой площади не привыкли к гражданскому контролю. Ведомства исполняли роль "сдержек и противовесов" по отношению друг к другу:

"Одни боялись Пью. Другие боялись Билли Бонса. Все боялись Флинта. Но старого Джона Сильвера боялся сам Флинт".

Ошибки могли дорого стоить в аппаратной борьбе, и в этом был своеобразный внутренний взаимный контроль, а общественная огласка могла быть лишь аргументом в этой борьбе.

Конечно, советская система деградировала и вырождалась, делала ошибку за ошибкой, совершала все новые преступления. Но в начале 90-х эта деградация отнюдь не остановилась – после октября 1993 года стало ясно, что "новая" власть прочно подсела на "опричную" иглу. Бесконтрольность развращает. Сегодня много говорят о практической бесконтрольности спецслужб, но, как видим, контролирующая эти спецслужбы исполнительная президентская власть совершенно бесконтрольна.

Практически весь последующий российский опыт борьбы с терроризмом был отрицательным. Что же до участия общества в противостоянии террору, тут сегодня нужно все строить заново.

Куда ж нам плыть?

Иллюстрация из книги "Остров сокровищ". М., 1981.

Очевидный вывод: для успешной работы спецслужб, в частности для борьбы с заложничеством, необходим постоянный перекрестный контроль. И в этом вопросе точка зрения "силовиков" проста: для успешной работы куда более нужна секретность! Что ж, нам знакомы примеры "секретной" работы, но вряд ли можно назвать ее эффективной (см. материал на с. 144).

Секретность необходима, но она же уберегает недобросовестных офицеров спецслужб от контроля со стороны коллег и "смежников" и в конечном счете делает их работу виртуальной, позволяя одерживать на бумаге все новые победы – без ущерба для террористов и без пользы для заложников.

Каковы могут быть формы общественного контроля над спецслужбами?

Во-первых, возможность работы журналистов, для этого – доступ к информации, своевременное ее рассекречивание вместо убирания "под гриф".

Во-вторых, возможность работы неправительственных организаций, контролирующих отдельные "болевые точки". Для этого – в рамках закона обязательность раскрытия информации по общественно важным сюжетам.

В-третьих, ограничение для спецслужб возможности собирать "досье" на граждан и предоставление возможности гражданам в дальнейшем ознакомиться с этими досье. Государственная тайна имеет какой-то определенный срок, что дает еще одну возможность контроля.

Да, ограниченно – по времени и по тематике – спецслужбы могут действовать тайно, но эта секретность не должна отменять прав граждан. Журналисты могут вести общественные расследования, и рано или поздно все собранное спецслужбами может быть предано гласности. Причем не через 75 лет, а в разумный срок – через 15–20 лет. Это может сильно ограничить желание рыцарей плаща и кинжала делать все, что они хотят, в расчете на то, что следующие поколения судить их не будут или ничего не узнают.

К сожалению, наше российское понимание соблюдения интересов личности все ставит с ног на голову. Например, нет возможности знакомиться с делами, если там упомянуты осведомители, потому что детей стукачей это может травмировать. Необязательность раскрытия информации через какое-то время в интересах личности, но, наоборот, использование интересов какой-то личности для того, чтобы информацию не раскрывать. Тут, конечно, надо искать компромиссы, но не допускать, чтобы эта информация просто оставалась закрытой. Иначе появляется ощущение безнаказанности уже у новых поколений сотрудников спецслужб, комплекс сверхчеловека: "меня никто не будет судить, не будет даже морального суда".

Разумеется, для этого действующие СМИ не должны ограничивать себя самоцензурой добровольно – в той степени, как это происходит сейчас. После "Норд-Оста" освещение событий в зонах боевых действий фактически запрещено. То же самое происходило с законом о выборах: обсуждение по существу кандидатов, их программ до последнего момента было табуировано, и все СМИ с этим согласились.

Когда же общество изолировано, когда власть существует отдельно, тут уже у общества остается только одно – средства массовой информации: либо телевидение, либо газеты, либо Интернет, либо Самиздат. Когда же ничего этого нет, приходит ощущение полной бесконтрольности.

Что делать обществу с государственным заложничеством / терроризмом?

Заложничество должно быть названо заложничеством. Вещи всегда должны называться своими именами. И отношение к ним должно быть соответствующее.

Можно ведь сказать иначе. "Да, мы взяли заложников, но это нормальный способ борьбы с проклятыми капиталистами". Как, кстати, призывают некоторые, одобряя действия в Чечне: "Ударить по родственникам террористов – нормальное дело. Они такие, чеченцы, с ними иначе нельзя". А дальше эта метода распространится везде и всюду, и каждый рискует оказаться под этим прессом у себя дома, здесь и сейчас.

Спецназовец. Фото из журнала "Братишка" № 4, 2000.

"Хроника текущих событий" в течение 15 лет вела общественный контроль за деятельностью спецслужб. Не то чтобы сильно их усмиряя, но по крайней мере давая понять, что отнюдь не все позволено: "Мы не можем вам помешать делать все что угодно, но знайте: это будет завтра же известно. И рассчитывать на анонимность вам, господа, не приходится".

Видимо, эта функция общественного контроля должна сохраняться. Другое дело, что для этого необходимо позиционирование общества по отношению к власти. Власть людьми не должна восприниматься как нечто сакральное, а спецслужбы – как ее жрецы. Уместен здоровый скепсис.

Обществу вряд ли стоит превращаться в сборище отщепенцев, которые только и думают, как насолить полицейскому. Но и идти на исповедь в полицию тоже не стоит, туда надлежит сообщать о конкретных фактах, но путать полицейский участок и церковь не следует и молиться на полицию тоже.

Сейчас же – в "период реакции" (так, кажется, было написано в старых учебниках истории) – формируется положительное отношение к спецслужбам, силовикам. Так работает пропаганда. Возможно, на деле это не так, но у нас нет инструментов для измерения подлинных настроений людей.

Навязывается же не просто положительный образ силовых структур, спецслужб, но и возможность их полной вседозволенности – коль скоро цель "велика и свята". В телевизионных сериалах милым и человекообразным ментам – либо смешному оперативнику Лехе Николаеву, либо серьезному персонажу сериалов "Спецназ", "Мужская работа" – позволено делать все что угодно. Посыл зрителям: "Ребята! Вы им, главное, не мешайте!"

То, что спецслужбам нужно прежде всего не мешать и относиться к ним с придыханием, мы уже когда-то знали. По крайней мере книга "Майор Пронин" была весьма популярна, как и образ чекиста вообще.

Опять-таки неизвестно, насколько этот образ был популярен в народе, но в официозе – да. Кстати, эта ситуация оказалась небезопасной даже для самого автора Пронина, который в итоге загремел на 10 лет. Его не спасло воспевание подвигов чекистов.

В этой ситуации придыхательного отношения к силовикам очень легко объяснить, кто есть враг: это те, кто относится с сомнением, "желающие странного".

Никакая цензура не может помешать возникновению здорового скептического отношения.

Для того, чтобы у общества возник определенный скепсис, нужны годы. Вот тогда будет и почва для общественного контроля. Но нужно понимать, что это будет тяжело и, может быть, тяжелее, чем до 1991 года, потому что тогда времени для разочарования было больше.

Что делать Человеку

Могут ли методы борьбы с государственным терроризмом использоваться для борьбы с "частным" терроризмом?

Человек в ситуации государственного или "частного" террора остается один на один с собой. Может, рядом и есть кто-то еще, но человек все равно одинок, и он сам должен принимать решение. С тех пор как человека то ли уводят, надев на голову мешок, то ли загоняют в толпе таких же, как он, в помещение и грозят взорвать, он остается наедине с собой и сам определяет, как себя вести дальше. Я не знаю, какое решение здесь является правильным. И здесь затруднительно давать какие-то советы, это будут советы сытого человека, сидящего в тепле.

Вот, например, что рекомендует "Малый конспиратор" времен польского подполья и "Солидарности":

"Боли и пустоты люди боятся больше всего.<...>

Тюрьма же побои или пытки – это боль и пустота, на которые человек решается сам. Сочувствие к сломавшимся и страдающим, сочувствие к человеческому падению и слабости не дается заранее "во имя прощения, ведь неизвестно, как мы себя поведем, когда будут вырывать ногти".

Никому еще ногти не вырывали, а ломаются в результате разговора за столом гэбешника, "потому что есть жена и дети". Так вот, наша солидарность – это солидарность с другими людьми, которые тоже имеют жен и детей".

К этому следует относиться как к интересной инструкции, применимой в наших условиях, сегодняшних и будущих. Но есть и некие ограничения. Там объясняют, что в полиции не бьют. А что, если бьют?

У Льва Разгона в "Непридуманном" есть эпизод. Человека, инженера, который чудом избежал ареста в период борьбы с промпартией и наслушался от своих бывших коллег о долгих интеллектуальных поединках со следователями, о доводах и контрдоводах, арестовали в 1937 году. Он ожидал при этом чего-то подобного тому, о чем он слышал. Но накачанные юнцы, даже не спросив, кто он такой, нанесли ему несколько ударов, от которых он улетел в угол. Подбирая выбитые зубы, человек понял, что наступили новые времена и теперь работают уже другими методами.

Про ситуацию, когда человек остается один на один с террористами или один на один с государством, уже написано много книг и снято фильмов. Собственно, это одна из основных тем, которые привлекают зрителя, читателя, – одинокий человек против зла.

Если говорить об обществе, а не об отдельных людях (когда террор не атомизировал общество), то тут человек может не испытывать такого страха. Если это не захватчики, которые пришли и наставили на тебя оружие, если твой затылок не ощущает дула пистолета.

Террористы нередко требуют конфиденциальности. Конфиденциальность сюжета и сведение отношений человека и террориста к этим двум сторонам – это то, что нужно террористам. Тут то же самое. Следователь (или оперативник), который бил кого-то на допросе, не имеет право на анонимность, как и следователь, который ведет дело, используя, по сути, заложнические методы. О его подвигах должны знать. Точно так же и террористы (или их идейные спонсоры) должны быть "высвечены". И финансирующие их структуры не должны иметь возможности "уйти в тень".

Должны быть общественное осуждение, общественная солидарность, которая выводит за рамки общества, за рамки дозволенного, за рамки нормы околотеррористическую деятельность. Выводя все это за рамки, она создает вокруг себя некоторую иную реальность, как, кстати, было и в Польше в 40-е, 80-е и при проклятом царизме. Можно как-то сопротивляться. Можно чувствовать себя не столь одиноким. Можно в итоге, как мы видим, побеждать. Но, повторяю, есть условия, когда приезжают - то ли на воронке, то ли на бронетранспортере, - когда такое сопротивление невозможно. Оно требует от человека героизма, а этого требовать никогда нельзя.

Однако осознание единства этих двух сюжетов - этих двух вершин треугольника, довлеющих над человеком, террора маргинального и террора государственного, - важно, потому что склоняться к одной из двух сторон не очень хорошо. То, что называется стокгольмским синдромом, вряд ли может называться иначе, когда речь идет о придыхательном отношении к славным парням в камуфляже, которые хоть кого-то и убили, но ведь хотели хорошего...

Это две стороны одного и того же зла. И это зло должно быть загнано в свою клетку, в свое подполье и оттуда не показываться. Истребить его, по-видимому, невозможно.

Стокгольмский синдром государственного заложника детально описан Оруэллом в "1984": подвергаемый пытке Уинстон начинает чувствовать своеобразное родство со своим следователем-палачом О'Браеном. Не выдержав последней пытки и моля о том, чтобы его возлюбленную казнили вместо него, он вскоре почувстовал горячую любовь к диктатору - "Старшему брату".

Но и в менее экстремальных ситуациях "захватчик" пытается добиться сочувствия своей жертвы.

В инструкции по поведению на допросе В.Альбрехт называет некоторые приемы, используемые следователями КГБ. Среди них - "снятие напряжения со стремлением поговорить по душам".

"Встречая вас, следователь здоровается за руку. Он вежлив, предупредителен, пытать вас вроде бы не собирается. <...>

А пока что вы включились в его игру - продолжается разговор по душам. К сожалению, он дает возможность вашему собеседнику-профессионалу спрашивать о том, о чем он спрашивать не должен. Например, о вас лично, о ком-то еще. Вопросы, с вашей точки зрения, пока ерундовые. Все очень вежливо. Он не прерывает. Разве только немного и осторожно подстегивает, если вы останавливаетесь. Однако потом, когда следователь узнает все, что его интересовало, он, конечно, увидит неправду и... рассердится. (Он умеет!) Вы станете оправдываться - тогда он узнает еще больше. <...>

Что же с вами произошло? Во-первых, вы боялись обидеть человека, который с вами вежлив. Но, помилуйте, что же в этом страшного? <...> Остаться вами недовольным он, по-видимому, обязан. Во-вторых, вы не привыкли врать и боитесь его неукротимой осведомленности. Допустим, они за вами неофициально следили (много они выследили?), и ведь она, эта осведомленность, гроша ломаного не стоит. Она постыдна, к тому же. При этом следователь немножко обманул вас, немножко нарушил установленный законом порядок ведения допроса. <...> И его недоверие вас унижает? Нет, больше, наверное, унижает собственная ложь и болтливость. Не надо было врать, и говорить лишнее тоже не надо было"".

Альбрехт рекомендовал избегать любого неформального общения со следователем, не отказываясь при этом от участия в следственных действиях.

"Представьте, некто К. заявил, что отобранную у него книгу он взял у вас. <...> Для К. она определенно вредна, и для вас также. В этом случае вы скажете, что, безусловно, рады были бы ответить, чья книга, но фактически не можете этого сделать, так как не беспристрастны. Вам, в сущности, нельзя верить как свидетелю, поскольку вы - заинтересованное лицо. Вы - подозреваемый в преступлении. Нет уж..."

Но полиция, как сказано в "Малом конспираторе", - это не сборище тупоголовых идиотов, а один из древнейших институтов государства. Можно, конечно, играть с государством в эти игры: на одни вопросы я отвечаю, а на другие - не отвечаю. Однако нужно понимать, что они тоже учатся и могут использовать те же самые инструменты. Например, сфотографировал журналист милиционера, а тот говорит, что нарушена неприкосновенность его личной жизни: "Пожалуйста, засветите пленочку, иначе отволоку в отделение". Это не анекдот, а реальность второй половины 90-х. Можно использовать "вторжение в частную жизнь", применяя это к деятельности вполне служебной и распространяя не на жертв государственного насилия, а на его участников. Государство (или по крайней мере отдельные его представители) умеет это делать. Впрочем, есть и очень сильный метод, который использовала Татьяна Михайловна Великанова. Она не сотрудничала вообще, ни в какой мелочи. Она бойкотировала следствие и суд.

Наталья Горбаневская:

"В советском судопроизводстве "свидетелей защиты" вообще не существовало. <...> На суде свидетель, неважно кем вызванный, мог давать показания в пользу обвиняемых, а суд далее брал из этих показаний то, что ему требовалось. И в обвинительном заключении, и в приговоре по делу пятерых демонстрантов <...> было несколько раз сказано: "вина такого-то подтверждается показаниями такого-то, такой-то... и Великановой". Ни Таня, ни прочие свидетели (кроме сотрудников таинственной "воинской части" - тех самых лбов, что били на площади наших ребят), разумеется, не подтверждали, да и не могли подтвердить ничего, кроме самого факта демонстрации и избиения демонстрантов. Тем не менее, в приговоре они "подтверждают вину" ("грубое групповое нарушение общественного порядка" и "систематическое распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй") - отнюдь не вину гэбэшников. <...> С того момента Таня, видимо, и постановила никогда не давать никаких показаний. И никогда больше не давала".

Это крайняя позиция. Но многие делали так. И это оказывалось легче, нежели игры, в которых легко увлечься и в которых профессионал-следователь тебя с большой вероятностью переиграет. Ты можешь думать, что он дурачок, а на самом деле этот дурачок умело работает с людьми, его так учили. И в конце концов ты, сам того не поняв, скажешь ему все то, чего не хотел говорить, а потом будешь казниться.

Но и сейчас противостояние возможно. Можно молчать и отказываться участвовать во всех следственных действиях. И против этого государственная машина бессильна. Но это каждый раз личный выбор человека, оставшегося один на один со своим страхом..

И кажется, нам есть на что опереться в своем выборе. Через топь - проступает опыт августа 91-го. Сквозь моренные отложения советского ледника, из-под глыб слышен голос Юлия Даниэля:

"Я иду и говорю себе: "Это - твой мир, твоя жизнь, и ты - клетка, частица ее. Ты не должен позволять запугать себя. Ты должен сам за себя отвечать, и этим - ты в ответе за всех".

И негромким гулом неосознанного согласия, удивленного одобрения отвечают мне бесконечные улицы, набережные и деревья, дремлющие пароходы домов, гигантским караваном плывущие в неизвестность.

Это - говорит Москва".

Александр Черкасов